своей маме работать с полной отдачей. Ведь трудимся мы для наших детей, для их счастливого будущего. Хочется пожелать всем женщинам России, и мужчинам, разумеется, тоже, чтобы у них рождались дети, побольше детей. Эти маленькие существа дают нам много сил и вдохновения. А воспитать их вам поможет наше государство. Спасибо всем, кто меня поздравил, спасибо всем за подарки. А одна девочка из детского сада даже нарисовала меня с моим малышом. Ей отдельное спасибо.
Телевизионщики тут же вывалили детскую картинку в стиле наскальной живописи: она, Прасковья, с лимонно-жёлтыми волосами держит рукой, напоминающей грабли, запелёнутого по-старинному ребёнка. Интересно, откуда девочка это узнала про запелёнутого младенца, ведь теперь детей не пеленают. Из книжки, наверное, какой-нибудь.
На выписку приехали Богдан с Мишкой. Богдан выглядел неважно, устало-озабоченно. Мишка улыбался и держался уверенно, словно он был молодым отцом, а не Богдан. «А ведь он мог бы», — мимолётно подумала Прасковья.
Он был опасно красив и чертовски похож на Богдана — того, которого она встретила больше двух десятков лет назад.
— Прасковья Павловна! Ждём Вас года через полтора за девочкой, — напутствовала её та самая пожилая красивая врачица, с которой она разговаривала о мутации «ц-1».
— Спасибо Вам, огромное спасибо, — наклонил голову Богдан, отдавая врачице белые розы.
63
Детская была оборудована рядом с их спальней чьими-то умелыми руками. Нет, не создана Прасковья для домашнего хозяйства и всю жизнь как-то ухитрялась жить в гостях.
Осмотрела детскую. Всё сработано на славу, даже картинка на стене тематическая — зайцы Юрия Васнецова. И на пеленальном столике тоже зайцы. Всё в бело-голубых тонах, поскольку мальчик. Нянька ждала её: суровая, деловитая, в медицинской униформе, лет тридцати пяти. Назвалась Ларисой. Нянька Прасковье понравилась: без сюсюканья. Лариса хотела переодеть малыша, но Богдан не отдал:
— Позвольте мне, хочется вспомнить, как это делается.
Вполне квалифицированно сменил подгузник и поднёс к кроватке.
— Кладём на живот? Чему учит сегодня педиатрическая наука?
— Можно на живот и без подушки, — авторитетно отозвалась нянька, почувствовавшая себя представительницей педиатрической науки. — Исключительно спокойный ребёнок.
Спокойный ребёнок тут же сморщился и завопил. Богдан тотчас снова взял его на руки и стал укачивать, бормоча что-то неразборчиво-ласковое.
Ощутила что-то похожее на ревность: неразборчиво-ласковое предназначалось ей. И тут же устыдилась.
— Кормить рано! — объявила Прасковья твёрдо: решила кормить по расписанию, чтобы выгадать себе время для жизни. — Я Вам сейчас напишу расписание и вот здесь где-нибудь повешу.
— Прасковья Павловна, — возразила нянька скромно, — вообще-то кормить по расписанию — это старая советская методика. Это было сделано, чтобы работница могла работать, а дети находились в яслях при фабрике. Там специально выделялось время, чтобы мама могла прийти и покормить ребёнка, даже в трудовом кодексе это было зафиксировано. А теперь принято кормить по требованию, то есть, когда просит ребёнок. Это более физиологично считается.
— Советская методика — это то, что надо! — обрадовалась Прасковья. — Мы старые родители, будем воспитывать ребёнка в стиле ретро и кормить по расписанию, потому что работница, то есть я, должна работать.
— Ну хорошо… — с сомнением произнесла нянька.
Богдан меж тем укачал своего чертёнка, осторожно поместил в кроватку и удалился в свой кабинет, плотно закрыв дверь.
Нянька осталась в детской, а Прасковья с Мишкой сели на кухне выпить чая. Мишка пил из огромной кружки Богдана чай с молоком, который вообще-то полагается кормящей маме, а себе Прасковья заварила специальный чай, который ей прислали с Алтая зрители её передачи. Якобы он способствует выработке молока. Молока, впрочем, и так достаточно, а грудь стала похожа на рекламу силиконовых имплантатов. «Какая выдающаяся самка пропала! — подумала о себе Прасковья. — Могла бы принести обширное потомство, а родила всего троих, да и то только потому, что первые — двойняшки. А могла бы десяток. И что же вместо этого вышло? Невесть какой государственный деятель и крайне посредственная писательница. То и другое забудут через полгода после ухода даже не из жизни — просто в отставку».
— А я, знаешь, тоже готовился к появлению брата, — улыбнулся Мишка, показав такие же сплошные зубы, как у Богдана. — Разучил четыре колыбельных. Вообще, я ему буду играть классическую музыку: и ему полезно, и мне упражнение. Он приучится к хорошей музыке и у него сформируется иммунитет ко всей этой мути, что выдаётся за музыку.
— Ну, сейчас по радио звучит много хорошей музыки, — обиделась Прасковья. — Моими в том числе трудами.
— Это здорово. Но молодёжь слушает очень низкокачественную продукцию, это я заметил по общению со своими бывшими одноклассниками. Я кое с кем возобновил знакомство.
Прасковья поняла, что говорит он об этом, чтоб не говорить о чём-то другом, о чём не решается сказать.
— Мам, — проговорил он наконец, внимательно глядя в кружку, чем остро напомнил ей Богдана. — Я вот что хотел сказать. Отец как-то очень подавлен, я не понимаю, почему. Он вроде и рад, что родился Андрюшка, он его очень любит, правда, очень, но что-то его угнетает. Даже позавчера сердце прихватило, только не выдавай меня — ладно? Официально ты ничего не знаешь. Я даже с перепугу вызвал неотложку, за что получил потом грандиозный нагоняй. Вскоре после неотложки прискакал его врач, хотел увезти отца в больницу, но он не поехал, отбился. Может быть, он получил какое-то неприятное известие… Ты не можешь предположить, что с ним и чем я могу помочь?
Прасковья задумалась. Она и сама заметила перемену в Богдане.
— Ты… помочь… А знаешь — можешь! Именно ты. Может быть, это не воздействие на главную причину, но может принести ощутимую пользу.
— Что же я могу сделать? — заинтересовался Мишка.
— Видишь ли, Богдана очень тревожит, что он не молод и не здоров, и потому не успеет воспитать Андрюшку. На это накладывается предыдущий опыт и сильное чувство вины за то, что он с шести лет не воспитывал вас с Машей.
— Да, — раздумчиво протянул Мишка. — Я заметил, что он вроде как чувствует себя виноватым передо мной. За что? Он решительно ни в чём не виноват. А если и виноват в чём-то, то точно не передо мной, и я ему не судья. Я его люблю, бесконечно уважаю и горжусь им. И всегда чувствовал, что он жив, что он есть. Я правда это чувствовал. Может быть, поэтому я никогда не мог принять Гасана. Если уж начистоту, мне всегда было оскорбительно, что Гасан рядом с тобой находится на том месте, где был отец. А когда прабабушка показала мне чертовскую школу — я тотчас захотел
