Варвара Рысъ
Краткий миг
1
С утра передали: за последние сутки в Москве выпало 40 % месячной нормы осадков. Зима 2043-го года выдалась на редкость снежной, Москву заваливало, снегоочистители не справлялись.
В такую погоду у неё всегда болела голова: вероятно, в природе что-то происходило с давлением, а у неё с юности оно было пониженным.
Однако вечером пришлось поехать на встречу со студентами своего бывшего факультета. Такая была традиция — встречи нынешних студентов с особо успешными выпускниками факультета. Она значилась среди успешнейших: Председатель Госкомитета по народному воспитанию и массовым коммуникациям. Название дурацкое, впрочем, скоро название её должности заменят каким-нибудь «думным дьяком» или чем-то вроде — в рамках борьбы с неоправданными заимствованиями. Заменили бы уж давно, но подлинно «слов не хватает» для замены всех бюрократических терминов. Однако учёные-лингвисты стараются, ищут. И находят.
Говорили, как водится, об успехе, хотя Прасковья не любила эту замыленную тему. Молодых надо ориентировать на то, чтоб дело делать, а не добиваться «успешного успеха». В американском учении об успехе всегда виделось ей что-то нечистое, трюк какой-то. Надо заканчивать с этими разговорами о личном успехе. Но подробно обдумать этот вопрос не хватало жизненного ресурса: слишком о многом приходилось думать. Впрочем, черкнула в телефоне: «Успех: прекратить говорить».
Задавали вопросы о СМИ, о государственной информационной политике, о свободе слова, о женской карьере. Опасливо осведомлялись, правда ли, что все журфаки страны скоро закроют. Действительно, идея такая висела в воздухе, притом принадлежала она лично Прасковье, выпускнице журфака. Прасковья разговорилась, удачно отвечала на вопросы, её не хотели отпускать, совали книжки для автографа. Студентки облепили её и фотографировались, как детсадовская малышня вокруг любимой воспитательницы. Вроде и голова прошла. Прав отец, учитель труда: работа и коллектив — лучшее лекарство.
Однако на выходе из университетского скверика на Моховую, стало хуже. Она ощутила чёрную безнадёжную тоску: в такой же вот снежный день на этом самом месте встретила она Богдана. Только было это днём, а не вечером, тогда было ещё светло. Жизнь тому назад это случилось. Больше двадцати лет прошло. Их дети выросли. Правда, считаются они не их детьми, а её и её мужа. Зачем она согласилась? Казалось, так будет удобнее всем. Ведь Богдана не вернёшь. Впрочем, Мишка поехал в свою чертовскую школу под фамилией Богдана: так велела прабабка. Та самая «чёртова бабушка».
Когда выходила из калитки, на миг показалось, что он где-то тут, рядом, и она встретит его опять. Того, молодого, с кудрями, запорошенными снегом. И сама она — молодая, в голубом наивном пуховичке с капюшоном, в котором ходила в университетские времена. Её начинала накрывать тоска.
Она была знакома с этой тоской и умела с нею справляться. Главное — не пытаться противиться, а, наоборот, надо поддаться тоске, раствориться в ней, даже усилить, сколь возможно. Просто сесть в укромное место и повспоминать. Вызвать в памяти Богдана, как вызывают нужную страничку в интернете, мысленно обнять, положить голову на грудь, рассказать о своей жизни. И тоска, дойдя до своей наивысшей точки, постепенно начинает проходить, а жизнь — продолжаться. Вполне сносная, даже хорошая, незазорная, очень даже завидная, по общему мнению, жизнь.
Но сейчас накрыло как-то по-особому жестоко — вот что значит место. Ощущение такое, что она его увидит, непременно должна увидеть. Она ведь никогда до конца не верила, что его нет на свете. Он где-то есть, он растворён в пространстве и времени, потому что, если б умер — она бы почувствовала; может быть, тоже умерла или, по крайней мере, заболела, а она ничего даже не ощутила в тот момент.
Чепуха какая-то, сентиментальный вздор. С годами она становится идиотски сентиментальной, вероятно, скоро климакс. Некоторые боятся климакса, а чего его бояться? Климакс — и климакс. Детей ей не рожать, нравиться тоже некому. Публике? Ну, с этим у неё всё в порядке: по её роли красоткой быть и не требуется. Мужу? Это уж совершенно лишнее, да и сам он, скорее всего, лишний. Хорошо, что он всё правильно понимает и его такое положение устраивает. Так что даже и неплохо быть старой. Современный мир не приемлет старость и смерть — он их словно бы отрицает, точно и нет их вовсе. Сегодня старой быть стыдно, все должны молодиться, хорохориться, колоться гормонами и ботоксом; она и сама ходит каждую неделю к косметичке. А ведь, если подумать, в честной старости есть своя прелесть. А может, она просто устала и надо побыть одной.
Она отпустила водителя, дошла до гостиницы «Националь» и зашла в кафе «Доктор Живаго».
Он сидел за столиком перед окном и смотрел на улицу, где падал и падал снег. Перед ним белела кофейная чашка.
Прасковья не удивилась. Вот они и встретились. «Чтоб мы увиделись хотя б на краткий миг…» — вспомнила она строчку из его стихотворения — единственного читанного ею. Кстати, почему «краткий миг»? Раз миг — значит краткий; она тогда не обратила внимания.
Во время их жизни он никогда не показывал ей своих стихов — кстати, почему? — а то единственное стихотворение, которое она прочитала, было в блокноте, что принёс Родион. Уже после. И вот сегодня этот «краткий миг» наступил, и они встретились. Значит, чего ж удивляться?
Он не видел её, потому что сидел вполоборота к окну, а она стояла и смотрела, смотрела, смотрела. Точно такие же плотные кудри, только наполовину седые. Соль с перцем. Твидовый пиджак в ёлочку — под цвет кудрей: он всегда удачно подбирал одежду. Он что-то почувствовал и обернулся. И мгновенно узнал. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом он стал медленно подниматься, опираясь о край стола. Или ей показалось, что медленно. Вспомнилось давнее: в день их свадьбы он впечатлил директрису родительской школы тем, что никогда не сидит, когда женщина стоит. Они стояли и смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Она жадно впитывала его облик, насыщалась им. Похудел, постарел, глубокие морщины на лбу, у глаз, возле рта. На правом виске шрам, частично прикрытый волосами. Те же внимательные глаза, но совсем не голубые, как было прежде, а совершенно серые. Или, может, освещение тут такое. Белая рубашка с расстёгнутым воротом, кажется, льняная; ему, как и ей, всегда нравился лён.
— Можно я присяду? — наконец выговорила она.
— Да, конечно, — очнулся он. Отодвинул ей
