царство ему небесное! Я, сказавши правду, по-всякому умею,— прибавил он самодовольно,— например, стоимо мы лагерем-таки под самым Парижем. Тут и пруссак, тут и цысарец, и англичанин, як той рак червоный, и синеполый швед и бог его знае, откудова той швед прыйшов: до самого Парижа его не видно было, а тут, мов, из земли вырос. От воны гуляють по лагерю та меж собою по-своему размовляють. От, говорять, дасть бог, завтра вступымо в Париж, а там, камрад, и махен вейн, и закусымо, камрад, и мамзель-хен либер,— и всего вволю. А я хожу соби меж ними, ус покручую да думаю: «Не хвалитесь, камрады, побачим, що с того буде!» — Через день чи через два одилы нас, выстроилы, перевелы через Париж церемониальным маршем, не далы и воды напыться,— уже верст двадцать за Парижем далы нам дух перевесты. От я подхожу до цысарця та й говорю ему по-цысарському: «А що, камрад, Париж важный, говорю, город, и вейну, и мамзельхен, всего, говорю, вволю».
«О, дер дейфель! говорит, чтоб он им дотла выгорив!»
«То-то,— говорю ему по-цысарськи,— не хвалиться було, йдучи на рать...»
— А что, земляк, есть какая-нибудь разница между французским и немецким языком? — спросил я его.
— Мальность ризныци! Так что ежели умеешь добре по-немецки, то и с французом можно поговорить, мальность ризныци,— прибавил он, покручивая свои белые усы.
В это время занавеска в нише отдернулась, и вошла в комнату со свечой в руках та самая женщина, которую я видел мельком на огороде. Это была по-городскому опрятно одетая, уже немолодая женщина высокого роста, с живыми черными, глубоко впалыми глазами и вообще приятным и выразительным лицом. Она поставила на стол свечку, взглянула на моего собеседника и, обратясь ко мне, сказала чистым великороссийским наречием:
— Не потчуйте его, сделайте одолжение, а то он вам и отдохнуть не даст. Иди-ка ты лучше ложися спать,— сказала она, обращаяся к нему.
— Мовчи ты, капитанша! ма...— и минуту спустя, улыбнувшися, прибавил,— матери твоий чарка горилки!
Женщина молча посмотрела на него и скрылася за занавеской.
— Что это, жена твоя? — спросил я его.
— Жена,— ответил он.
— Зачем же ты ее зовешь капитаншею?
— Это я так, жартуючи... а по правде сказать, так вона и есть капитанша. Да еще не простая, а лейб-гвардейская,— прибавил он как бы про себя, и так тихо и скоро, что я едва мог расслышать и понять.
Меня сильно подстрекало расспросить у него, почему она капитанша, да еще и лейб-гвардейская, но он так невесело опустил на грудь свои белые усы, что мне казался всякий вопрос про капитаншу неуместным и даже дерзким. Недолго мы сидели молча,— из-за занавески явилась опять та же женщина и поставила на стол уху из какой-то мелкой рыбки, очень вкусно приготовленную. Я поужинал, поблагодарил хозяев и пошел в свой фургон спать. Долго я, однакож, не мог заснуть: мне не давало спать слово капитанша. Со мною, впрочем, это часто случается, да, я думаю, и со всяким: на каком-нибудь самом простом слове построишь целую драматическую фантазию не хуже прославившегося в этом фантастическом роде почтенного Н. Кукольника. Так случилося и теперь: слово капитанша разделилося у меня уже на акты, сцены, явления, и уже чуть-чуть не развязалася драма самой страшной катастрофой, как начали смежаться мои творческие вежды, и я заснул богатырским сном.
В продолжение моего путешествия от Орла до этой интересной корчмы я просыпался каждое утро в дороге. Догадливый Ермолай никогда не будил меня, да и незачем было будить: я вручил ему мою трехрублевую депозитку еще в Кромах, после дорогих щей, и он всю дорогу рассчитывался за съеденное и выпитое мною на каждом постоялом дворе, а я себе спал сном праведника и просыпался всегда в дороге. Просыпаясь под стук колес и легкое качанье телеги, я иногда снова засыпал и просыпался уже на постоялом дворе.
После неоконченной драмы на слово капитанша проснулся я на другой день уже не рано и, к немалому моему удивлению, не чувствовал ни покачивания телеги, ни холодного утреннего воздуха; прислушивался и не слышал ничего вокруг себя, ни даже постукиванья колес.
«Неужели мы уже проехали станцию? — подумал я.— Да нет, не может быть! Ведь мы должны быть теперь у приятеля моего в деревне около Глухова, а не на постоялом дворе. Да, правда, я ему вчера дорогу не рассказал, а он, дурень, не разбудил меня, когда из корчмы выехал». Решивши так мудро сей вопрос, я снова было задремал, но Ермолай, вероятно, подслушал мое решение, подошел к телеге и сказал:
— Барин, а барин!
— Что, Ермолай? — отозвался я.
— Вы спите? — спросил он.
— Сплю,— отвечал я.
— Пора вставать.
— Хорошо, встану. Не случилось ли чего-нибудь?
— Ничего не случилось, слава богу, все обстоит благополучно.
— Так что же? Ну, и обедай с богом!
— Какой тут обед, барин! у нас нечем и за вчерашний ужин расплатиться; я деньги все, и свои и ваши, израсходовал!
— Будто ничего не осталось?
— Ни копейки!
«Плохо»,— подумал я и потом спросил Ермолая:
— А лошади у тебя сыты?
— Лошади сыты, дворник ничего не знает, отпускает все, что ни спросишь.
— Хорошо. Поди же скажи ему, чтобы самовар нагрел, я сейчас приду.
Ермолай удалился.
В трактир в Туле приходит ко мне какой-то не совсем трезвый человек и предлагает новое одноствольное ружье за три рубля серебром. Я, чтобы отвязаться от него, посулил ему рубль. Он вышел было за двери, не сказавши ни слова; немного погодя опять вошел в комнату, спросил меня, что я шучу с ним или серьезно говорю. Я сказал, что серьезно. Он немного подумал и сказал:
— А коли серьезно, так вот вам вещь, давайте деньги.
Я отдал ему рубль, а ружье положил на столе, и не посмотревши даже на него хорошенько, как на вещь совершенно мне не нужную. Мог ли я предвидеть тогда, что это ружье, почти насильно купленное, разыграет такую важную роль, какую я ему теперь назначил?
Вылез я из своей подвижной спальни, пошел к колодцу, умылся, охорошился кое-как и вошел в комнату. На столе уже стоял самовар, и вчерашняя капитанша вытирала чистым полотенцем большую фарфоровую чайную чашку. Я приветствовал ее с добрым утром, на что она мне отвечала тем же.
— А где же ваш хозяин? — спросил
