— Откуда у вас эта брошь, Мария?
— Покойная хозяйка, Дауна, подарила мне ее в день моего восемнадцатилетия, Сюзон.
— Золотая?
— Еще бы, а камушек — гранат.
— Похож на ягоду красной смородины, очень красиво.
— Подарю ее тебе, если выйдешь замуж.
— Ну что вы, Мария!
Она помолодела, стала как девчонка, когда Пьер подкатил с фургончиком Мигеля.
— Приехал, приехал, скорей, Сюзон, Иветта, не заставляйте его ждать!
А он:
— Вы доставите нам особое удовольствие своим присутствием, мадам Мария!
— Спасибо на добром слове.
— Не стоит благодарности, говорю от всего сердца.
— Эй, Пьер, ради кого ты сюда приходишь? Ради меня? Или ради Марии Сантюк?
— Ревнуешь, Сюзон?
— Конечно, к вам и ревную, Мария.
Смеху-то, смеху. Она надела шляпу с матерчатыми левкоями. Причем не из какой-нибудь там дешевой материи, заметила она, а из тканного золотом атласа. Ах, как бы мне хотелось, чтобы сегодняшнее утро началось сначала! Мы с Иветтой сидели на ящике в кузове, а Мария впереди, рядом с Пьером, в шляпе, которая загораживала нам весь вид. Мы ее поддразнивали. Что вы видите, Мария? Вы не мерзнете? Гроза там еще не собирается? Она оборачивалась и шутила:
— Хотите, чтобы я взяла вас к себе на колени?
— Хотим, хотим!
— Хорошо, только потом не цыпленка по-баскски получите, а соску.
Мы были на девятичасовой мессе в Андай-городе. Мария и Иветта причастились, они накануне исповедались. А я нет. И Пьер тоже. Он сказал, что причащается раз в год, на Пасху. Мы ничего не ответили. С мужчинами на религиозные темы лучше не разговаривать. Я пойду причащаться, когда… Порядка, вот чего хочу я добиться в своей жизни. Порядка. А потом буду причащаться каждую первую пятницу месяца, а захочу — так и каждое воскресенье. Как в дни работы в мастерской, в Мурлосе, до того как… Ой, какой поворот! И еще один. У меня даже ладони вспотели. А тут еще эти колеса скрипят так, будто зверь какой-нибудь жалуется. Ну вот, приехали мы, значит, на ферму. Пьер мне все уже описал. Здесь то, там это. Он говорил: «Дом староват. Краска на дверях и на окнах потускнела, уже не зеленая, а серо-зеленая. Сама увидишь, на обоих балконах не хватает балясин, вместо них мы поставили сетку; зимой, когда выдастся время, надо будет починить. Обрати внимание на вьющуюся герань. Не знаю, сколько лет виноградной беседке, что внизу, но только ягоды она дает очень вкусные. В саду обрати внимание на георгины. А помидоры на огороде — пальчики оближешь». Когда мы вышли из фургончика, почувствовалась прохлада. У въезда во двор нас поджидал Мигель, а рядом — полный мужчина в берете, как тарелка.
— Здравствуйте, мадам Мария, я отец Аррамбюрю.
— Здравствуйте, мсье, вы очень любезны, что встречаете нас.
— Для нас это большая честь. Здравствуйте, девушки!
— Здравствуйте, мсье!
Я посмотрела на вьющуюся герань, спадающую с балконов, и едва удержалась, чтобы не сказать: дом-то совсем не такой уж и старый, скорее наоборот, очень даже симпатичный. В беседке сидела мать. Не крупная и не маленькая, скромное платьице. А лицо как у Пьера, такой же нос с горбинкой, такие же серые глаза, и в них — такая же теплота. Руки ссохшиеся, кожа кое-где потрескалась из-за стирки. Протянула правую руку Марии Сантюк:
— Здравствуйте, мадам Мария. Не устали с дороги?
— И не заметила, как приехали, мадам Аррамбюрю.
— А вот и Иветта с Сюзон. Я не ошиблась?
Нет, она не ошиблась. Ох и оробела же я. Говорю:
— У вас красивая беседка, мадам Аррамбюрю, и виноград в ней, наверно, отменный.
А Иветта:
— Наверно, приятно жить в горах, воздух чистый, сразу чувствуется.
— Да, чувствуется. Заходите в дом, прошу вас.
Мы вошли. Большая комната — точь-в-точь, как у нас в Мурлосе. Камин украшен макраме, на камине стоят подсвечники, сделанные из осколков снаряда, дальше буфет с кофейным сервизом, часы с надраенным до блеска маятником. Поздоровались с бабушкой, она напомнила мне мою бабушку, черное платье до щиколоток, на волосы накинут платочек, лицо в морщинах, как пенка на кипяченом молоке, и во рту всего два зуба осталось. Но на здоровье не жалуется. Сама дрова колет, сказала нам мать, сама цыплятам головы рубит.
— Что вы говорите! — удивилась Мария Сантюк.
— Да-да, — сказала бабуля (все зовут ее Амачи).
Потом очередь дошла до двух девочек, Ноэми и Майте, они накрывали на стол и подошли сперва к Марии, потом к Иветте и ко мне. Миленькие, щечки румяные. Я подумала о моих сестрах и братишках. Они тоже, наверно, накрывают на стол 15 августа. Мама моя, небось, достала красивую скатерть, которую я вышила, когда еще была в мастерской (посередине — большой рисунок: в центре корзиночка, а по краям — фестончики из роз). На ферме все было попроще, скатерть баскская, в клеточку, но посуда очень красивая, вся белая, а стаканы, как у нас, толстые; после вина из них можно даже кофе пить. Как же я люблю эти семейные праздничные обеды! Каждый чем-то занят, все суетятся, вкусно пахнет готовым соусом, все знают, что сейчас выпьют, потом будут петь, вот уже напевают что-то. Мадам Аррамбюрю пригласила Марию Сантюк к столу, уступила ей почетное место рядом со своим мужем. Мария села, и тут дверь, ведущая в помещение за кухней, открылась. Вошла та, кого Пьер так любит, о ком он мне часто говорит с тех пор, как мы познакомились, — Элиза. Не то чтобы красавица, но чем-то даже лучше: волнистые волосы подстрижены по моде, руки, загорелые от работы на огороде и на покосах, яркое цветастое платье в красных тонах с замечательными узорами. Спросила: разрешите кухарке остаться в фартуке? Поздоровалась с Марией Сантюк, с Иветтой и со мной. Взгляд открытый, но я заметила, что глаза у нее разные. Правый глаз почти желтый, а левый явно карий. Я подумала: эта Элиза непростая штучка. Ее глаза, желтый и карий, ощупали меня с головы до ног, прическу, ленту, платье в горошек, и я подумала: она не только не простая, но и не покладистая, надо будет постараться понравиться ей.
— Вы любите цыпленка по-баскски, мадам Мария?
— Что за вопрос, Элиза!
У Элизы низкий голос. Я подумала, что она, должно быть, любит командовать и горе тому, кто ей не подчинится. Все выпили аперитив. Даже Мария Сантюк.
— Ваше здоровье, мадам Аррамбюрю!
— Ваше здоровье, мадам Мария!
— Ах, как вкусно! Что это?
— Это вино. В Испании его делают, там они выпаривают его на огне. Пьер купил еще до войны.
— И вы его столько хранили? Хватило же у вас, однако, терпения.
— Ждали подходящего повода.
Все сидели за столом со скатертью в клеточку и белой посудой. А посередине стола — великолепный букет огненно-красных георгинов. В стаканы после вареного вина налили домашнего с великолепным вкусом малины. Пьер усадил меня рядом и налил мне стакан до краев.
