Была одна ноотропная фишка, очень полезная и для Томми, и для меня. Вазопрессин. Даже не колеса. Как ни странно, спрей для носа. А в нем, если верить интеллектуалам, ни что иное как питуитарный гормон. Его избыток вызывает такой драйв, что труп встанет и прочтет наизусть «Геттисбергскую речь»[60].
Как раз питуитарная недостаточность вызывает то, что называется «похмельем». И несколько штук вазопрессина — замечательное средство для его снятия.
В той кондиции, до которой мы вдвоем доходили за вечер два или три раза — пока не договорились спуститься и взять крэка — вазопрессин действовал как та гадость, какую закачиваешь в спущенную шину, чтоб доехать до ближайшего сервиса. Далеко не уедешь, но все же не останешься умирать на обочине.
К концу моего пребывания, когда работа была почти выполнена, я переехал из легендарного среди рок-н-ролльщиков «Отеля Феникс» на расположенный неподалеку «Отель Аделайн» подальше Маккалистера. Причин оставаться в городе, по большому счету, не оставалось. Однако очень скоро мой первоначальный порыв снова окунуться в большой наркозагул померк, а ежедневные походы в Тендерлоин к Томми за очередной фасовкой успели стать просто рутиной.
После наших уличных пересечений мы с Томми отправлялись к нему на день или два. Мы забивались на девять-десять, загружались более-менее серьезным запасом, к обеду возвращались в его каморку и готовили первую ширку. Я никогда больше не спрашивал про его джазовую карьеру — а он слез с меня насчет предполагаемых «концертов», которые я должен отыграть в Сан-Франциско.
Не скажу точно, когда жуткая депрессия пришибла меня. Ушел первый шарм от широк вместе со старым бибоповым хреном. Еще одна заморочка белого мальчика. Я почти соскочил, и мой новый друг стал оправданием перед новым погружением в наркотическую трясину.
Куда я отправился после Сан-Франциско? Вернулся в Феникс, потом в Лос-Анджелес. Примерно месяц я носился между двумя городами. Почти не замечая и совсем не беспокоясь, где мне случится оказаться. Это не имело значения. Куда бы я ни отправлялся, я везде встречал самого себя.
В тот вечер, когда я прилетел, я был слишком измотан, чтобы хотя бы обратить внимание на весь тот яд, который щедро выливала на меня Китти. Она нарядилась в свое лучшее платье и взгромоздилась на шестидюймовые «ебливые» каблуки, кои я любил больше жизни. Но я оставался вял.
Я побыл в Фениксе, мирясь с ежедневными наездами со стороны Китти, пока не пришло стопроцентно то время, когда Блэкни уезжают в отпуск в Напу, и тогда перебазировался в Лос-Анджелес. Здесь я, разумеется, должен вести себя прилично, а не как неблагодарная скотина.
Я был словно зомби, который жив ровно настолько, чтобы сознавать, что принадлежит к Живым Мертвецам — и настолько мертв, чтобы быть бессильным что-то по этому поводу предпринимать. Из всех вариантов судьбы, что я обдумывал в самые кошмарные ночи, уставившись в стену и обдолбившись эйчем и крэком, такого я не предвидел. В конечном счете я стал более мягкотелый и буржуазный, чем любой телеписатель, любой дипломированный бухгалтер, любой подвид покупного и продажного человечества, до которого мне случалось докатиться.
В отчаянии я позвонил своему старому редактору из журнала «Лос-Анджелес» — в первый раз я стал внештатником именно там, лет двенадцать назад. Тогда я был их восходящей звездой. После нескольких текстов они дали мне отдельную колонку с заголовком «Внешние границы». Зарвавшись, я решил, что они до меня не дотягивают, и свалил. Послал их куда подальше ради более престижных журналов, более интересных материалов и более солидных денег… Всего того более лучшего, из-за чего я и докатился до нынешнего состояния.
Редактор пообщался вполне дружелюбно. Он не спросил, хотя я слышал, как он было начал спрашивать, где я пропадал. Не спросил, поскольку услышал в моем голосе дрожь. Заискивающую, отчаянную мольбу за попытками говорить небрежно. Во времена моей звездной деятельности в том журнале мы с ним вечно конфликтовали из-за моих отказов делать материалы, заниматься которыми я считал ниже своего достоинства: светской журналистикой. Звездной темой. Подобострастно лизать пятки и сочинять тексты про «Стиль Жизни». И именно это я, разумеется, предложил сейчас. «Знаешь, у меня есть друг…»
И в итоге я сделал текст светской направленности, написав про своего старого кореша Марка Мотерсбау, бывшего вокалиста раскрученного на ТВ DEVO и автора саундтреков. Я познакомился с Марком, когда его подружка Нэнси играла в «Джэки Чардж» в театре bizarro, который я написал вместе с Ринсом Дримом, моим старым коллегой из «Кафе Плоти».
При появлении Марка начались все обычные доброжелательные вопросы. Те, что словно соль на открытые душевные раны. Не такой уж плохой был у меня вид, что хоть «скорую» вызывай. Просто несколько приунылый. Я принадлежу к тем людям, кто вечно хотят что-то СДЕЛАТЬ, но почему-то так до этого и не доходят.
Я застолбился с Марком в «Ле Густиа-Бустиа» или «Бустиа-Густиа» — что-то в этом роде. Какое-то жутко модное утреннее кафе на Сансет-Плаза. Такое заведеньице, где народ, привыкший начинать день с трех плотных завтраков, может посидеть и обсудить дела за вторым приемом круассанов.
Я сто лет не был в подобной обстановке среди деловитых и блестящих. Помню, как вышел из автобуса на Сансет за квартал до кафе. Официантка, случайно запалившая, как я выходил из набитого общественного транспорта, прижала ладонь к накачанным коллагеном губам и чуть не натравила менеджера, когда я — пассажир автобуса — зашел и сел за один из ее столиков на открытом воздухе.
— Джерри, Господи Иисусе! — воскликнул Марк при виде меня. — Тебе что, только что сказали, что у тебя рак?
Как бы мне того не хотелось, я не сказал «да». Это бы не спасло. Вместо этого, я выдал ему сокращенный вариант «Саги о Джерри Стале».
— Но почему? — повторял Марк на протяжении моего скорбного повествования. — Но почему?
Я не мог ему ответить. После завтрака он пригласил меня в свой дом в Хиллз. Он разъезжал на красном скутере, какие «Хонда» подарила всем в его группе для съемок в рекламе пять лет назад. Поскольку второго шлема у него не было, я пристроился к нему сзади просто так, нарушая таким образом принятый в нынешнем году в ЛА закон о шлемах и вызывая тем самым негодовании полиции.
Нас тормознула лысая хуесосина в офицерских погонах. Я стал, что называется, катить на пацаненка бочку: «Что, блядь, преступников не хватает, цепляетесь к приличным людям на скутерах?» В отместку он меня задержал. Марк повернулся к офицерику и проинформировал его, кто он такой.
— DEVO, — повторил юный офицер. — DEVO? Никогда не слышал… Не увлекался канти-вестерн.
Тут Мотерсбау испустил тяжкий вздох, спрятал лицо в ладонях и завыл: «Он про нас не слышал… Никто нас не знает… Мы кончились… Нам пиздец…»
Из-за этого офицер, успев отойти от негодования по поводу моего несносного поведения, не на шутку встревожился:
