Неожиданно рядом с нами появилась Авива. Она протянула руку к Аль-Серрасу, мягко обхватила ладонью его шею и озорно улыбнулась:
— Потише, пожалуйста. Мы репетируем.
Улыбка, предназначавшаяся мне, была менее теплой и немного напряженной.
— Пожалуйста, не давай оценок, пока не увидишь и не услышишь все. Пообещай.
— Конечно обещаю. — Я хмуро посмотрел на Аль-Серраса. Ведь это он смеялся, не я. Ну почему она всегда так и ждет, что я буду строг с ней?
Для школьного ансамбля музыканты играли хорошо, и оркестровка не давала повода для насмешек. Я мало что знал о творчестве Вайля, и эта работа мне показалась довольно скромной, но запоминающейся: немецкая интерпретация лирического ориентализма. Я не нашел в ней ничего банального, ничего излишне растянутого или вульгарного.
Аль-Серрас тоже находился под впечатлением. Краешком глаза я видел, как он покачивал головой, сначала легонько, а потом все более энергично, возбужденный плохо скрываемым желанием покритиковать. Я наблюдал, как он ломал голову над текстом: «Важно точно знать, когда говорить „да“. Многие произносят „да“, но это не согласие. Других вообще не спрашивают, а третьи согласны с тем, что неверно. Поэтому важно понимать, когда по-настоящему согласен».
Он пробормотал мне:
— Это речь или это загадка? Но это не песня, я в этом уверен.
После того как ребята закончили работу, которая прерывалась довольно длительными паузами для получения указаний от Вайля, он пригласил их занять места на краю сцены, а сам закурил сигару, предложенную Брехтом.
— Ваше мнение, пожалуйста?
Молчание.
Вайль засмеялся. Запрокинув голову, он оглядывал юных артистов сквозь нижние половины очков:
— Не стесняйтесь. Говорите громко и отчетливо.
При этих словах Аль-Серрас подался вперед и стал покачиваться на самом краю стула. Я положил руку ему на колено и прошептал:
— Это не тебе.
Молчание нарушил один из школьников. Я узнал в нем того, кто играл на саксофоне-альте.
— Эта история, сэр. Это ужасно, — сказал он недовольным, прерывающимся голосом.
Другой, тонкий юный голос добавил:
— Кровавая.
Брехт улыбался, попыхивая толстой сигарой, а Вайль удовлетворенно кивал головой, делая пометки в блокноте, лежавшем на коленях.
Кларнетист прокашлялся и подал голос со сцены:
— Мальчику не надо было расставаться с жизнью таким образом, правда. Я так думаю, если вас интересует мое мнение.
Вайль поднял на него глаза. Брехт выдохнул и прикрыл глаза от сигарного дыма. Воцарилось неловкое молчание, пока не заговорил Брехт:
— Хорошо, очень хорошо. Эта нравоучительная история совсем не является пропагандой. Думаю, такая реакция не у тебя одного. Очень немногие из зрителей могут неверно понять авторский замысел и посчитать поступок всегда говорящего «да» героическим. Прекрасно. Благодарю тебя.
Исполнявший роль учителя юный баритон поднял руку:
— Господин Брехт, пожалуйста, могу я добавить? Самопожертвование необходимо, особенно в наши трудные времена.
— Ты так считаешь? — спросил Брехт.
— Да, считаю.
— И под самопожертвованием ты понимаешь оправданную жертвенность? Ты думаешь, что мальчик был вправе отобрать у себя жизнь просто потому, что он считал себя обузой для всех?
— Да, я так думаю. Кроме того, это же древний обычай.
Вайль что-то записывал в блокноте.
Аль-Серрас прошептал мне:
— Я слышал, что в Берлине можно все, но не знал, что это означает. Они берут драматическую историю и превращают ее в идиотскую.
Кларнетист, два хориста и девушки, игравшие одна на фисгармонии, другая на лютне, поддержали парня. Единодушие по этой позиции нарастало: даже один из скрипачей изменил надписи на своей табличке «Кровожадный» и присоединился к тем, кто расценил поступок главного героя высокоморальным и заслуживающим преклонения.
Брехт нервно поглаживал ладонью кончики своих коротких щетинистых волос. Вайль вздохнул:
— Возможно, нам придется внести изменения.
Позже, в кафе, Авива спросила:
— Вы тоже считаете, что эта первая репетиция не совсем удалась? — Чтобы снять шляпку, она вынула булавки, крепившие ее к волосам, и предстала перед нами в блеске своих восхитительных завитков.
— Они играли потрясающе, — начал я и протянул руку к ее волосам, так мне захотелось погладить ее по голове, но она уже отвернулась, и моя рука на мгновение зависла в воздухе, прежде чем я спрятал ее под стол, уставленный тарелками недоеденных блюд: угря в растительном соусе, зеленой фасоли, корнишонов и булочек.
Дыхание Аль-Серраса отдавало маринованной селедкой, когда он наклонился к нам обоим:
— У вас появляются проблемы, когда вы начинаете использовать музыкальный театр как рупор. Это похоже на детскую игру в испорченный телефон: сообщение приходит к последнему участнику в совершенно искаженном виде.
— Но эта пьеса далеко не так примитивна в оригинале, — сказала Авива. — Она заканчивается духовным воскрешением мальчика. А Брехт убрал этот финал.
Аль-Серрас проворчал:
— Он обязан был это сделать, я так понимаю.
— Что ты имеешь в виду? — Я-то как раз не понимал.
— Он — марксист. А это отказ от религии. Он оставил только те места, где мать беспокоится об одежде и еде для сына. Ведь это о капитале и труде, не так ли?
— Он выбросил слишком много, — сказала Авива каким-то извиняющимся тоном. Я подтолкнул к ней тарелку, но она даже не взглянула на нее, а предпочла опустошить свой стакан. — Я говорила на репетиции с Элизабет Хауптман, его ассистентом. Она сделала свой перевод этой пьесы на немецкий. Так там больная мать говорит сыну… — Авива замялась.
— Продолжай, продолжай, — подбодрил ее я. — Так о чем там речь?
Она засмеялась:
— Не важно.
— Нет уж, будь добра, хоть в двух словах.
Она выпрямилась на стуле, собираясь с мыслями:
— Она сказала: «Если ты и отсутствовал в моих думах и не стоял перед глазами, то не дольше, чем испаряется капля росы…»
Она не в силах была сдержать свои чувства, ее глаза расширились, потемнели и наполнились слезами. Я оглянулся в поисках салфетки.
Аль-Серрас фыркнул:
— Не дольше, чем испаряется капля росы? Боже мой. Такая работа идеально подходит тебе, дорогуша.
До поздней ночи мы проговорили о «Человеке, который всегда говорил „да“». Авива поддерживала Вайля и Брехта, которые объявили на репетиции, что продолжат работу над оперой, внеся в нее изменения, предложенные школьниками. Они по возможности уберут картины мученичества и введут дополнительные детали, что сделает «древний обычай» более здравым и приемлемым. И прежде всего вынужденное самоубийство мальчика станет менее жестоким актом, хотя аудитория в финале должна, по их задумке, оцепенеть от ужаса. Кроме того, присутствовала еще одна сложность: главное, что авторы предлагали зрителям, — это задуматься, но их беспокоило, что большинство студентов и школьников могут, особо не раздумывая, согласится с этим «да», что только усилит авторитарные тенденции, которым создатели оперы надеялись бросить вызов.
