Фляжку Авива оставила на сиденье, я потряс ее и с облегчением обнаружил, что она пуста.
— Ты намекаешь, что рассказал мне эту симпатичную историю в назидание? Смею тебя заверить, я не меньше твоего заинтересован в благополучии нашего друга. Для человека, которому не терпится поскорее приступить к новой работе в Берлине, ее явно беспокоит что-то большее.
Аль-Серрас закрыл глаза, нахмурив брови, но продолжил начатую мной тему:
— Да, новая работа всегда заставляет нервничать.
Мы смотрели в окно купе, ожидая возвращения Авивы. Немного погодя я обратился к нему:
— Кто-то ждет ее в Германии. Кто-то, кроме Вайля и людей, занятых школьной оперой.
— Да? — Наконец-то я привлек его внимание.
— Должна быть какая-то основательная причина для ее возвращения из Америки, причина, которую она нам до конца не раскрыла.
— До конца?
— О чем-то она не хочет говорить.
— Возможно, ты и прав, — проговорил он медленно.
— Дождемся, что какой-нибудь бульварный журнал расскажет нам о ее секретах.
— Да, да, ты прав.
— А почему бы тебе не спросить ее? Ты же ничего не боишься.
— Доверяет-то она тебе, Фелю.
Я собрался было протестовать, но он не дал мне сказать:
— Она обожает меня. Но, мой дорогой мозговитый партнер, доверяет она тебе. Потому, прежде чем мы снова ее потеряем, постарайся разузнать о ней побольше. Что она все-таки скрывает?
За последние десять лет я бывал в Берлине не один раз. Великая война уже канула в историю, а город все еще выглядел опустошенным. Послевоенное восстановление означало увеличение числа дымовых труб и каких-то бесформенных многоквартирных домов, металлических оград и тянущихся цепочками заборов. Блеклые здания с плоскими крышами должны были, очевидно, побудить жителей к созданию чего-то более современного. Когда я назвал город безобразным, Авива не согласилась со мной. Она сказала, что нашла его похорошевшим и даже современным.
— Непонятно, что с ним будет? — не то спросил, не то ответил сам себе я, глядя из окна на серые окраины города.
Авива сказала, что остановится у некой фрау Цемлер, которая занималась проектом школьной оперы, мы с Аль-Серрасом поселились в небольшой гостинице в Баварском квартале. Договорились увидеться на следующий день в театре, где у Авивы была назначена встреча с Вайлем, Брехтом и молодыми исполнителями.
На следующее утро мы появились там довольно поздно, репетиция уже вовсю шла. В первом ряду сидел мужчина в круглых очках в металлической оправе и галстуке в горошек, должно быть Вайль. Он давал указания дюжине собравшихся на сцене юных артисток, большинство из которых были одеты в шорты или юбки выше колен и одинаковые белые школьные блузки: инструменты на коленях, тонкие ноги раскачиваются, беспокойные пальцы почесывают голову или крутят косички.
Через три кресла от него сидела Авива, изучала партитуру, указывая что-то в ней Бертольту Брехту, которого невозможно было не узнать по его нескладному кожаному пиджаку.
Авива была первой скрипкой и концертмейстером, и я понял, почему Вайль выбрал ее для этого. Она была такой же талантливой, как любой другой молодой скрипач, но без претензий на роль солиста. Она будет вдохновлять других музыкантов и задавать высокие стандарты, не становясь при этом примадонной. Она была всего на несколько лет старше самого молодого музыканта из оркестра, но могла уже рассуждать обо всем с Брехтом, Вайлем и фрау Цемлер, дамой в коричневом костюме, отвечающей за питание молодых музыкантов и надзор за группой, начиная от оркестровки и кончая вопросами дисциплины.
Авива видела, как мы вошли в зал, и подняла руку, показывая на нас Вайлю, тот повернулся и коротко кивнул нам. Брехт в знак приветствия коснулся пальцами не прикрытого шляпой лба, успев при этом еле заметно почесать его в том месте, где он переходил в короткую стрижку. Их обоих всегда нервировали непрошеные гости, присутствовавшие на репетициях. Дело в том, что на премьере их последней совместной работы — оперы «Возвышение и падение города Махагони» — коричневорубашечники учинили беспорядки, а в прошлом месяце члены нацистской партии на премьере во Франкфуртской опере подняли такой шум, что с трудом было слышно исполнителей на сцене. Нацисты называли все работы Вайля «дегенеративными», но пока еще ничего не предприняли в отношении «Человека, который всегда всегда говорил „да“».
Я занял место позади них. Аль-Серрас энергично подошел к сцене и вернулся с партитурой и программкой.
В программке говорилось, что в основу оперы «Человек, который всегда говорил „да“» положена пьеса четырнадцатого века «Танико» традиционного японского театра но. По версии Брехта, группа студентов предпринимает рискованное путешествие в горы для встречи с почитаемым ими учителем. Один из младших учеников просит взять его с собой в надежде найти там лекарство для своей больной матери. Преподаватель, сопровождающий группу, уступает, но не предупреждает мальчика о древнем обычае тех мест: любой, кто не справится с трудностями, сулящими группе неудачу, будет принесен в жертву.
Аль-Серрас фыркнул:
— Я правильно прочитал? — И показал мне строчку в программке.
Я перевел с немецкого на испанский:
— Да, «брошенный в долине». И пожалуйста, потише.
Он шептал, но получалось все равно громко:
— А где же костюмы? Надеюсь, они уже подготовили шикарные японские костюмы.
— Я что-то не вижу ни одного.
— Как минимум грим. Как называются эти… с белыми лицами, гейши? Они придали бы пикантности.
— Да тише ты.
— Извини.
С одной стороны сцены у стены стояло несколько второпях сделанных табличек с надписями. На одной значилось просто: «Гора».
Он снова громко прошептал:
— Эти берлинцы такие формалисты.
— Думаю, они еще придумают неплохие декорации.
— Я тоже надеюсь. Уберите костюмы и декорации из большинства опер, и останутся только стоны.
— Неудивительно, что у тебя так туго движется твой «Дон Кихот», — ответил я ему шепотом. — Ты даже не любишь оперу.
Я уткнулся в программку, продолжая ее изучать.
Ученики поднимались в горы. Мальчик выбился из сил. Опера, длящаяся чуть более получаса, заканчивалась тем, что мальчик, подчиняясь древнему обычаю, приносил себя в жертву ради общего дела. Он и есть тот человек, говорящий «да», и зрителям-школьникам, после того как занавес опустится, предложат обсудить увиденное и найти ответ на вопрос: а должен ли он был отвечать «да»?
Аль-Серрас следил за моим пальцем, пока я не дошел до конца описания. Он снова фыркнул, на этот раз так громко, что Брехт обернулся и сердито посмотрел на нас.
Трое ребят взошли на сцену, таблички у них на шеях гласили: «Мальчик», «Мать», «Учитель». Аль-Серрас захихикал.
