Авива объясняла:
— Брехт уже говорит о написании контрпьесы, своего рода параллельного продукта — «Ниспровергатель», — чтобы обозначить свой замысел более четко.
Аль-Серрас презрительно улыбнулся:
— Ниспровергатель. Соглашатель.
— А что на этот счет думает Вайль? — спросил я.
— Что музыка сама за себя говорит. И нет необходимости в каких-либо дополнительных текстах.
Аль-Серрас поднял свой стакан:
— Слышу, слышу.
— Кроме того, музыка сама по себе антиавторитарна, — сказала Авива, показывая пальцем на бармена и, похоже, цитируя Вайля, фальшивая твердость ее голоса служила тому доказательством. — Зловещий хор, торжественные сольные партии. Внимание зрителей должна привлечь личность.
Аль-Серрас поднял брови:
— Да, я так далеко не замахивался. И не рассчитывал бы на аплодисменты зрителей, исходя из того, что видел сегодня.
Я дотронулся до запястья Авивы:
— Ты уверена, что хочешь еще выпить?
Она высвободила руку и улыбнулась подошедшему к нам официанту с полотенцем, переброшенным через плечо, и закупоренной бутылкой в руках.
— Минеральной воды, пожалуйста. — Я обращался ко всем, но мое предложение не встретило отклика: Авива заказала ликер.
— Вы можете представить Бетховена, — не унимался Аль-Серрас, — который говорит своим музыкантам что-то вроде того: «Послушайте внимательно этот размер — прерывистый ритм говорит рабочим, что они должны встретиться в четверть десятого, если собираются идти громить машины»? Нонсенс. Ниспровергатель. Соглашатель. Они не выдержат испытания временем.
Авива поставила свой бокал с ликером и села.
— В конце концов, самое главное для меня то, что я здесь. Только это имеет значение.
Когда бар закрылся, мы заказали автомобиль, проводили Авиву до дома фрау Цемлер, а сами пешком вернулись к себе в гостиницу.
— Ты видел, какой она была в баре? — спросил я Аль-Серраса.
— Ты это о чем?
— У нее были слезы, когда она говорила об этом эпизоде из оперы.
— Наша стоическая девушка не способна на это. — Но тут же поправил себя: — Что-то о росинках.
— Вот именно. То, что мать говорит своему сыну. Она думает о нем каждую минуту. Авива это остро чувствует. Она не может забыть его.
— Кого, Вайля?
— Нет.
— Брехта?
— Да нет же.
— Фрау Цемлер? Я слышал странные вещи об этих немецких женщинах. Для них не существует правил, которым следуют наши, испанские женщины. В некоторых из этих кабаре…
Я треснул его по спине. Он сильно раздражал меня — я говорил о серьезных вещах, а он продолжал паясничать.
— Нет. Я говорю, что Авива страдает, — с ней нет рядом ее ребенка.
— Ее ребенка, — повторил он за мной и замолчал, вся шутливость его тона тут же испарилась. Даже не глядя в его сторону, я отчетливо представлял, как опустились его плечи и потяжелели от горечи веки.
В ту ночь я поведал ему все, что Авива доверила мне в прибрежном кафе: об учителе музыки и могиле Паганини, о том, как ее, беременную, оставили в монастыре. Он был поражен этой историей, но еще больше тем, что я не рассказал ему этого раньше.
— Ребенок родился? Он жив?
— Я думаю, жив.
— Тогда где же он?
— Не знаю.
— А она?
— То, как она мне рассказала про это…
— А дальше? Что дальше? — продолжал выспрашивать он, не понимая, как это я не настоял, чтобы Авива рассказала мне обо всем. — Это не может быть более личным, чем то, что она тебе уже рассказала. Боже мой! Фелю, ты — задница.
— Я волновался за нее.
— Ты волновался за себя. Тебе не нужны проблемы. Нравится играть роль священника, отца-исповедника: кто-то шепчет в его чопорное непорочное ухо, а он слушает сколько угодно, тем более что после этого не надо ничего делать…
— Меня вряд ли можно считать религиозным человеком…
— А я и не говорю о религии, я говорю о твоей заносчивости, ты считаешь, что вправе каждому указывать его место.
— Это неправда.
— Последнее, чего я жду от тебя и кое-кого еще, — это сочувствие. — Он остановился и провел рукой по волосам. — Ты помнишь эту статью — «Загадочная женщина»? Их станет еще больше, подобных статей. Мы должны знать об Авиве больше, чем какой-нибудь злобный журналист.
На следующее утро я постучался в дверь номера Аль-Серраса, но ответа так и не дождался. Пошел в репетиционный зал, Авивы там тоже не оказалось. Я уселся в заднем ряду, все больше упревая в своем пальто, и слушал фальцетто юных хористов, раздражающее с каждым рефреном: «Важно знать, когда говорить „да“. Многие говорят „да“, а согласия нет».
Где-то через час торопливо появилась Авива, с растрепанными волосами, сзади на одном из чулок спустившаяся петля. Она прошла мимо меня, нахмурившись, наполовину спрятав лицо в воротник пальто, но я заметил под ее глазами потекшую тушь. Ее встретил помощник Вайля, взял пальто и проводил за кулисы. Когда она оттуда вышла, ее лицо было посвежевшим, но слегка покрасневшим, вероятно, его сильно терли.
Я ждал еще час, в горле пересохло. Когда репетиция закончилась, Авива извинилась перед Вайлем и медленно направилась в темноту зала, туда, где сидел я.
— Мы с Хусто ночью… — начала она, не глядя на меня.
Мои наихудшие опасения подтвердились. За одну ночь стремительной страсти Аль-Серрас опередил мои долгие месяцы сомнений. Увидев мое выражение лица, Авива воскликнула:
— Это не то, что ты думаешь, Фелю! Мы спорили. — Она заплакала, слезы скатывались с ее покрасневшего носа на меховой воротник пальто. — Не сердись, ну почему вы оба злитесь на меня?
Ком застрял у меня в горле, я откашлялся, стараясь сохранять самообладание:
— А почему он-то сердился? — Удары пульса барабанили у меня в ушах, а еще звучал голос, какой-то скованный, такой бывает у людей, долгое время живших в одиночестве и не разговаривавших совсем. Это был мой собственный голос.
— Он рассердился, потому что я не рассказала ему всего. — Она прижалась ко мне, ее влажная щека коснулась моей, край мягкого воротника оказался прямо у моих глаз. Объятие помогло мне скрыть от нее чувство облегчения.
— Он уже знает о твоем учителе и ребенке, я рассказал ему.
— Тогда все становится понятным, — резко заметила она, и уже более мягким голосом добавила: — Собственно, это не его дело.
— Конечно, не его.
— Он решил давать мне советы, а я этого не выношу. Не люблю, когда мне задают вопросы. У меня есть цель, и больше ничего. Если он посмеется над ней, я думаю, что мы поссоримся.
