человек, а природа остается, – Иван вывел из холодного гаража грузовик – бортовой ЗИЛ, дома прихватил кулек со снедью, чтобы в Москве не заботиться по части продуктов, где один огурец на рынке, говорят, стоит половину зарплаты, заехал за напарником, тщедушным, недавно вернувшимся из Афганистана Лешей Куропаткиным, и погнал машину по проселку к трассе Волгоград – Москва.
Трасса эта новая, широкая, и что главное – не так загружена. Иван рассчитывал через сутки вернуться обратно. Если, конечно, Максимыч не заставит носиться на грузовике по столице в поисках мебели, циновок, гвоздей, тарелок, соли, краски, бумаги, резины или чего-нибудь еще – в Москве много есть закавык и товаров по этой части.
Но вряд ли заставит – Москва перекрыта, через центр вообще не проедешь – там с кошачьей осторожностью ездят только кремлевские грузовики, с большими красочными пропусками, наклеенными на ветровые стекла, а по окраинным лавчонкам Максимыч сам вряд ли захочет ездить.
Иван гнал мощный грузовик на скорости почти предельной – он хорошо чувствовал машину, знал ее характер и капризы, потакал слабостям, справедливо полагая, что «ЗИЛ-сто тридцать» – живое существо и, если Иван будет погибать, – родная машина выручит его, не подведет, а для того, чтобы это было, надо обязательно прощать слабости грузовику, потакать ему.
– Куда так торопишься? – не выдержал нервный после «ридной Афганьщины» Леша. – К смерти, что ли?
Другому бы Иван не ответил, в лучшем случае глянул бы искоса, через плечо, с заоблачной высоты, как на мошку, величиной не больше просяного зернышка, но Иван уважал ребят, прошедших Кандагар и Мазари-Шариф, примиряюще склонил голову набок:
– У меня, Леша, настроение хорошее, – когда надо, Иван умел разговаривать, и слова для этого находил подходящие, нужные.
– Ну и что?
– Хочу, чтобы через сутки мы были дома.
– Успеем, Иван! Восемьсот верст туда, восемьсот обратно, неужели мы вдвоем, посменно, не одолеем?
– А если восемьсот еще по Москве придется сделать?
– Все равно, Иван! Я быструю езду еще с Афгана не терплю. До Афгана мог гонять как угодно и сколько угодно, чем выше скоростишка, тем лучше – готов был вертолетом летать, а после Афгана не могу.
Иван сбавил скорость, послушал пение новых шин по бетону – на скорости они поют звонко, с медовым отливом, а когда сбросил газ – в песне появились басовые нотки; Леша удовлетворенно закрыл глаза и откинулся назад.
Прежде чем он задремал, Иван сказал:
– Ты меня в Москве сменишь, ладно? Для меня езда по Москве хуже смерти, все время чего-то боюсь.
– Ладно, – отозвался Леша уже из сна, нервно дернулся, по лицу его поползла судорога – он вернулся в свое прошлое, в Афганистан, к ребятам, которых, быть может, уже нет в живых, руки у него сжались, пальцы начали испуганно искать рукоять оружия, но не находили, и Леша обреченно застонал.
Но когда Иван прибавил скорость, он открыл чистые, совсем незамутненные короткой одурью глаза и попросил:
– Не надо!
Хоть и тиха была просьба, а Иван услышал ее, скинул ногу с педали газа.
День набирал силу, солнце вознеслось высоко, до яичной желтизны выжарило небо – высокое, оно стало еще выше, сплошная бездонь, в которой вязнет, пропадает все. «В том числе, наверное, пропадут и души наши, когда мы умрем», – подумал Иван и от этой мысли ему сделалось печально, словно бы он нечаянно совершил недоброе открытие.
На несколько минут Иван сделался одинок. Один он оказался на этой трассе, хотя было полно встречных машин, часто попадались люди, голосующие на обочинах, подле редких селений, встающих на пути, обязательно возникали жиденькие базарчики, где можно было купить картошку, малину, огурцы и яйца – в отличие от московских рынков по сносной цене, но ничто это не интересовало Ивана, он был один в этой просторной привычной кабине.
Ну хотя бы одно облачко натянулось на небо, залепило солнечный зрак, сделало светило полузрячим – нет ни облачка, ни наволочи, ни ряби, небо чистое, безжалостное. Перед глазами начали скакать черные проворные блохи, в висках возник нудный далекий звон, который то приближался, делаясь больным, настырным, то утихал, уходил в нети, Иван ожидал, когда же он пропадет совсем, но звон не исчезал.
Он начал думать о собаках – о Набате своем, после стычки с кабаном неожиданно сдавшем, хотя и преодолевшем самого себя, – у Ивана немо зашевелились губы, он мотнул головой протестующе: все равно как был его пес первым в Красном, так им и останется, никого нет быстрее, проворнее, храбрее и сообразительнее Набата во всей округе. В Набата он вложил часть самого себя, другую часть он, может быть, вложил в своего ребенка, в маленького Ваньку, который очень похож на Ивана, мать и теща иногда кладут перед собою две фотокарточки – Иванову в детстве и Ванечкину, сравнивают и не могут найти разницы, но Ванька еще не скоро станет спутником в шоферских и охотничьих делах, а Набат давным-давно уже спутник. Главное, поддержать сейчас Набата, вживить в него немного смелости, немного тепла, повернуть носом к лесу, к зверью, и Набат его станет прежним Набатом. Неправду он сказал Владимиру Федоровичу, что с Набатом все в порядке – отошел, мол, Набат, выздоровел, – не отошел пока Набат и не выздоровел, напрасно он отказался от помощи заезжего бумагомарателя, когда тот, размягченный, предложил достать лекарства – лекарства нужны, очень нужны, к вопросу о лекарствах надо будет еще вернуться.
Собственно, ради этого он и взял писакин адрес – не из-за таксы же. Таксу он приобретет и без помощников – посторонние тут лишние!
Около Москвы, уже свернув на загруженную дымную от бензиновой вони и горелого корда кольцевую бетонку, он передал руль Леше – Леша спал почти до самой столицы, теперь отмяк, стал иным, это был совсем другой Леша, чем ранним утром.
– Понимаешь, после Афгана никак отоспаться не могу, уже полгода, как оттуда, а отоспаться все не могу. – Леша виновато улыбнулся.
Вел Леша машину более аккуратно, чем Иван, – не рвал мотор, тормозил, завидя вдалеке неподвижную фигуру, – а вдруг милиционер? – но фигура не всегда оказывалась милиционером – чаще всего это были обыкновенные страдальцы, выпестованные городом, которым не хватало угарного газа. Раньше человеку не хватало кислорода, а сейчас, наоборот, – человек страдает, когда кислорода много, хрипит, задыхается, дергается, будто перед последним днем своим, тоскует, не желая уходить в мир иной, спасает его только выхлопная труба.
Человек, выросший в центре Москвы, на Садовом кольце, в вони и в грохоте, не знающий ни синиц, ни воробьев – только асфальтовых ворон, которым все равно где жить, – и переселенный потом на зеленую парковую окраину, обычно страдает – у него раскалывается, будто гнилая черепушка, голова, болит сжатое чужою рукой сердце, пораженные безжалостной хворью, от которой нет снадобий, сдают почки, желудок, легкие – и он
