Спокойно входит Мария Стюарт в зал. Королева с первого своего дыхания, онаеще ребенком научилась держаться по-королевски, и это высокое чувство неизменяет ей и в самые трудные минуты. С гордо поднятой головой она всходит наобе ступеньки эшафота. Так пятнадцати лет всходила она на трон Франции, таквсходила на алтарные ступени в Реймсе. Так взошла бы она и на английский трон,если бы ее судьбой управляли другие звезды. Так же смиренно и вместе с темгорделиво преклоняла она колена бок о бок с французским королем, бок о бок сшотландским королем, чтобы принять благословение священника, как теперьсклоняется под благословение смерти. Безучастно слушает она, как секретарьснова зачитывает приговор. Приветливо, почти радостно светится ее лицо – уж начто Уингфилд ее ненавидит, а и он в донесении Сесилу не может умолчать о том,что словам смертного приговора она внимала, будто благой вести.
Но ей еще предстоит жестокое испытание. Мария Стюарт стремится этотпоследний свой час облечь чистотой и величием; ярким факелом веры,великомученицей католических святцев хочет она воссиять миру. Протестантскимже лордам важно не допустить, чтобы ее прощальный жест стал пламенным «верую»ревностной католички; еще и в последнюю минуту пытаются они мелкими злобнымивыходками умалить ее царственное достоинство. Не раз на коротком пути извнутренних покоев к месту казни она оглядывалась, ища среди присутствующихсвоего духовника, в надежде, что он хотя бы знаком отпустит ее прегрешения иблагословит ее. Но тщетно. Ее духовнику запрещено выходить из своей комнаты. Ивот, когда она уже приготовилась претерпеть казнь без духовного напутствия, наэшафоте появляется реформатский священник, доктор Флетчер из Питерсбороу – допоследнего дыхания преследует ее беспощадная борьба между обеими религиями,отравившая ее юность, сломавшая ей жизнь. Лордам, правда, хорошо известнотроекратное заявление верующей католички Марии Стюарт, что лучше ей умереть бездуховного утешения, чем принять его от священника-еретика. Но так же, как МарияСтюарт, стоя на эшафоте, хочет восславить свою религию, так и протестантынамерены почтить свою, они тоже взывают к господу богу. Под видомпопечительной заботы о спасении ее души реформатский пастор заводит свою болеечем посредственную sermon[*], которую МарияСтюарт в своем нетерпении умереть то и дело прерывает. Три-четыре раза проситона доктора Флетчера не утруждать себя, она твердо прилежит римско-католическойвере, за которую, по милости господней, ей дано пострадать. Но попик одержиммелким тщеславием, что ему воля умирающей! Он тщательно вылизал свою sermon, вкои-то веки он удостоился такой избранной аудитории. Он знай бубнит свое, итогда, не в силах прекратить это гнусное суесловие, Мария Стюарт прибегает кпоследнему средству: в одну руку, словно оружие, берет распятие, а в другую –молитвенник и, пав на колени, громко молится по-латыни, чтобы священнымисловами заглушить елейное словоизвержение. Так, чем вместе обратиться к общемубогу, вознося молитвы за душу обреченной жертвы, борются друг с другом оберелигии в двух шагах от плахи – ненависть, как всегда, сильнее, чем уважение кчужому несчастью. Шрусбери, Кент и с ними большая часть собрания молятсяпо-английски, а Мария Стюарт и ее домочадцы читают латинские молитвы. И толькокогда пастор умолкает и в зале водворяется тишина, Мария Стюарт ужепо-английски произносит слово в защиту гонимой церкви христовой. Она благодаритбога за то, что страдания ее приходят к концу, громко возвещает, прижимая кгруди распятие, что надеется на искупление кровью Спасителя, чей крест онадержит в руке и за кого с радостью готова отдать свою кровь. Снова одержимыйфанатик лорд Кент прерывает ее молитву, требуя, чтобы она оставила эти «popishtrumperies» – папистские фокусы. Но умирающая уже далека всем земным распрям.Ни единым взглядом, ни единым словом не удостаивает она Кента и только говоритво всеуслышание, что от всего сердца простила она врагов, давно домогающихся еекрови, и просит господа, чтобы он привел ее к истине.
Воцаряется тишина. Мария Стюарт знает, что теперь последует. Еще раз целуетона распятие, осеняет себя крестным знамением и говорит: «О милосердный Иисус,руки твои, простертые здесь на кресте, обращены ко всему живому, осени же именя своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».
В средневековье много жестокости и насилия, но бездушным его не назовешь. Виных его обычаях отразилось такое глубокое сознание собственнойбесчеловечности, какое недоступно нашему времени. В каждой казни, сколь бызверской она ни была, посреди всех ужасов нет-нет да и мелькнет проблескчеловеческого величия; так, прежде чем коснуться жертвы, чтобы убить илиподвергнуть ее истязаниям, палач должен был просить у нее прощения за своепреступление против ее живой плоти. И сейчас палач и его подручный, скрытые подмасками, склоняют колена перед Марией Стюарт и просят у нее прощения за то, чтовынуждены уготовить ей смерть. И Мария Стюарт отвечает им: «Прощаю вам от всегосердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук». И только тогдапалач с подручным принимаются за приготовления.
Между тем обе женщины раздевают Марию Стюарт. Она сама помогает им снять сшеи цепь «agnus dei»[*]. При этом руки у неене дрожат, и, по словам посланца ее злейшего врага Сесила, она «так спешит,точно ей не терпится покинуть этот мир». Едва лишь черный плащ и темные одеянияпадают с ее плеч, как под ними жарко вспыхивает пунцовое исподнее платье, акогда прислужницы натягивают ей на руки огненные перчатки, перед зрителямисловно всколыхнулось кроваво-красное пламя – великолепное, незабываемоезрелище. И вот начинается прощание. Королева обнимает прислужниц, просит их непричитать и не плакать навзрыд. И только тогда преклоняет она колена на подушкуи громко, вслух читает псалом: «In te, domine, confido, ne confundar inaeternum»[*].
А теперь ей осталось немногое: уронить голову на колоду, которую онаобвивает руками, как возлюбленная загробного жениха. До последней минуты вернаМария Стюарт королевскому величию. Ни в одном движении, ни в одном слове ее непроглядывает страх. Дочь Тюдоров, Стюартов и Гизов приготовилась достойноумереть. Но что значит все человеческое достоинство и все наследованное иблагоприобретенное самообладание перед лицом того чудовищного, что неотъемлемоот всякого убийства! Никогда – и в этом лгут все книги и реляции – казньчеловеческого существа не может представлять собой чего-то романтически чистогои возвышенного. Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным,омерзительным зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дал промах; первый егоудар пришелся не по шее, а глухо стукнул по затылку – сдавленное хрипение,глухие стоны вырываются у страдалицы. Второй удар глубоко рассек шею, фонтаномбрызнула кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще однастрашная подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать еезрителям, рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови,с грохотом, точно кегельный тиар, катится по деревянному настилу. Когда жепалач вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении:перед ними призрачное видение – стриженая седая голова старой женщины. Наминуту ужас сковывает зрителей, все затаили дыхание, никто не проронит нислова. И только попик из Питерсбороу, наконец опомнившись, хрипло восклицает:«Да здравствует королева!»
