Недвижным, мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян,которые, случись жребию вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами ипримерными подданными. Еще с четверть часа конвульсивно вздрагивают губы,нечеловеческим усилием подавившие страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы.Щадя чувства зрителей, на обезглавленное тело и на голову Медузы поспешнонабрасывают черное сукно. Среди мертвого молчания слуги торопятся унести своюмрачную ношу, но тут неожиданное происшествие рассеивает охвативший всехсуеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда палачи поднимают окровавленный труп,чтобы отнести в соседнюю комнату, где его набальзамируют, – под складкамиодежды что-то шевелится. Никем не замеченная любимая собачка королевы увязаласьза нею и, словно страшась за судьбу, своей госпожи, тесно к ней прильнула.Теперь она выскочила, залитая еще не просохшей кровью. Собачка лает, кусается,визжит, огрызается и не хочет отойти от трупа. Тщетно пытаются палачи оторватьее насильно. Она не дается в руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросаетсяна огромных черных извергов, которые так больно обожгли ее кровью возлюбленнойгоспожи. С большей страстью, чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавшихей на верность, борется крошечное создание за свою госпожу.
Эпилог(1587-1603)
На древнегреческом театре вослед сумрачной, торжественно развертывающейсятрагедии ставилась короткая шутовская драма[75], своего рода водевиль; подобный эпилог имеется и в драмеМарии Стюарт. В утро восьмого февраля скатилась ее голова, а на другое утровесь Лондон уже знал о свершившейся казни. Великое ликование охватило при этомизвестии всю страну. И если бы обычно столь чуткую на ухо повелительницу неодолела внезапная глухота, Елизавета, разумеется, не преминула бы спросить,какое торжество, не предусмотренное календарем, празднуют ее подданные стольретиво. Но она мудро остерегается спрашивать: все плотнее и плотнеезакутывается она в волшебный плащ неведения. Она хочет быть официально извещенао казни соперницы, хочет быть «поставлена перед свершившимся фактом».
Печальная обязанность нарушить мнимое неведение королевы сообщением о казниее «дорогой сестрицы» выпадает Сесилу. С нелегкой душой берется он за дело. Задвадцать лет службы на голову испытанного советника немало обрушивалось бурь,как непритворных, вызванных царским гневом, так и притворных, вызванныхгосударственно-политическими соображениями, а потому серьезный, спокойныйчеловек призывает все свое хладнокровие, вступая в приемный зал королевы, чтобыофициально известить ее о свершившейся казни. Но такой сцены, какая за этимразыгрывается, даже он не предвидел. Что такое? Кто-то осмелился без ее ведома,без ее прямого приказания обезглавить Марию Стюарт? Невозможно! Немыслимо!Никогда б она не решилась на столь ужасную меру – разве что в Англию вторгся бынеприятель. Ее советники обманули, предали ее, поступили с ней как заправскиемошенники. Как, осрамить ее перед всем миром, непоправимо запятнать ее имя, еедостоинство вероломным, коварным злодейством? Бедная, несчастная сестрица –пасть жертвой такого постыдного недоразумения, такого низкого мошенничества!Елизавета вопит, рыдает, исступленно топает на седовласого министра. Целыеушаты сквернословия выливает она на него – да как он смел, он и другие членысовета, без прямого ее указа привести в исполнение подписанный ею смертныйприговор!
Сесил и его друзья ни минуты не сомневались, что Елизавета, стремясь свалитьс себя ответственность за инспирированное ею самой «беззаконие», постараетсяистолковать его как «превышение власти» со стороны подчиненных. Однако онипонимали, что от них только и ждут такого непослушания, и сговорились снять скоролевы «бремя» ответственности. Такая отговорка, рассчитывали они, нужнаЕлизавете лишь для отвода глаз, в малом же аудиенц-зале, sub rosa, их дажепоблагодарят за проявленную расторопность. Однако Елизавета так настроила себяна эту сцену, что вопреки или, вернее, помимо ее воли, наигранный гневпереходит в настоящий и те громы, что сейчас разражаются над низко склоненнойголовой Сесила, – это уже отнюдь не шумовые эффекты, а оглушительные раскатынеподдельной ярости, ураган оскорблений, проливной дождь поношений ииздевательств. Дело доходит чуть не до рукоприкладства, Елизавета ругаетстарика площадными словами, хоть в отставку подавай, и в самом деле Сесилу замнимое самоуправство на неопределенное время не ведено являться ко двору.
Только теперь видно, как умно, как предусмотрительно поступил истинныйподстрекатель Уолсингем, предпочтя в эти критические дни заболеть или сказатьсябольным. Зато на его заместителя, беднягу Девисона, изливается вся громокипящаячаша высочайшего гнева. Он предназначен стать козлом отпущения, нагляднымдоказательством невиновности Елизаветы. Никто не поручал ему, клянетсяЕлизавета, передать Сесилу смертный приговор и скрепить его государственнойпечатью. Он действовал своей волею, против ее желания и намерений, и егодерзостное самочинство привело к неисчислимым бедам. По ее приказу в Звезднойпалате возбуждено официальное дело против ослушного – на самом деле чересчурпослушного – слуги; судебный приговор должен торжественно показать Европе, чтоМарии Стюарт отрубили голову единственно по вине этого негодяя и что Елизаветео том ничего известно не было. И разумеется, те сановники, что клялисьпо-братски разделить с ним ответственность, покидают сотоварища, попавшего вбеду; им бы только свои министерские местечки и доходы спасти от громов имолний разбушевавшейся августейшей правительницы. Девисон, который в своеоправдание мог бы сослаться лишь на немые стены, видевшие, как Елизавета давалаему поручение, приговорен к уплате десяти тысяч фунтов, каковых у него сроду небыло, и посажен в тюрьму; потом ему втихомолку подбрасывают кое-какой пенсион,но при жизни Елизаветы ему и думать нечего о возвращении ко двору; карьера егорухнула, жизнь изломана. Царедворцу опасно не угадывать тайных желаний своеговластителя. Но иной раз куда опаснее чересчур хорошо их угадать.
Благочестивая легенда о невиновности и полном неведении Елизаветы слишкомгрубо состряпана, чтобы импонировать современникам. И может быть, один толькочеловек задним числом уверовал в эту фантастическую версию: как ни странно,уверовала сама Елизавета. Ибо одним из самых примечательных свойств истеричныхили склонных к истерии натур является способность не только к искусному обману,но и к самообману. Желаемое нередко принимается ими за действительное, и ихсвидетельские показания представляют порою самый добросовестный обман, аследовательно, и самый опасный. Елизавета, очевидно, верит в свою искренность,когда клянется направо и налево, что ни делом, ни помышлением не виновна вказни Марии Стюарт. Действительно, одной половиной души она не желала этойказни, и теперь память, опираясь на это нежелание, постепенно вытесняет у неесознание соучастия в казни, которой она все-таки втайне желала. Приступ гнева,овладевший ею при получении известия, которое она призывала в тиши, но нехотела услышать, не только заранее отработан, как для сцены, но в то же время –все двойственно в этой женщине – это искренний, честный гнев прежде всего насамое себя, зачем она не осталась верна своим лучшим побуждениям, а такжеискренний гнев на Сесила, зачем он вовлек ее в это злодеяние, а вместе с тем неоградил от ответственности. Елизавета так истово внушала себе, что казньпроизошла помимо ее воли, что в словах ее отныне слышится чуть ли не святаяубежденность. Трудно не верить ей, когда в одежде скорби она, принимаяфранцузского посла, уверяет, что «не так смерть отца и не так смерть сестрыглубоко ее огорчила», как сознание, что она, «бедная, слабая женщина, окруженаврагами». Если бы члены государственного совета, сыгравшие с ней эту бесчестнуюшутку, не были ее долголетними слугами, всем бы им не миновать плахи. Сама онаподписала приговор лишь для того, чтобы успокоить свой народ, но только высадканеприятельских войск на английских берегах могла бы заставить ее привести его висполнение.
