Макс не ответил. Дал задний ход, развернулся и направился к Блеттербаху.
Я собрался с духом и наконец сказал:
— Давай покатаемся, пять букв.
— Папа, дождик идет.
— У нас будет приключение.
Клара медленно покачала головой:
— Хочу домой.
Я протянул руку, коснулся ее щеки:
— Скоро.
— Хочу к маме.
— Скоро, маленькая. Скоро.
У меня перехватило дыхание.
— Ты любишь музыку, Клара? — спросил Макс.
— Да.
Он включил радио. Задорный мотивчик наводнил салон. Луи Армстронг.
— Моя любимая песня, — заявил Макс. — «When the Saints Go Marching In…»[71]
Проблеск улыбки на личике Клары.
— Я пою фальшиво?
— Чуть-чуть.
— Это потому, что слишком тихо, — ответил Макс. И запел во весь голос.
Клара захихикала, прикрыла ладошками уши.
Я взглянул на Макса с благодарностью и откинулся на спинку сиденья. Обезболивающее начало действовать. Головная боль отступала.
За пределами внедорожника — дождь и тьма. Внутри — Луи Армстронг.
Безумие. Чистой воды безумие.
Подъехав к Туристическому центру, мы заметили кое-как припаркованный джип Вернера и распахнутые ворота.
Макс выключил мотор. Музыка оборвалась.
— По-моему, есть два варианта, — сказал я.
— Три, — возразил Макс. — Третий: остаемся здесь и ждем.
Я как будто не слышал.
— Пещера или… там.
Там, где все началось. На месте, где Курт, Эви и Маркус нашли свою смерть. Где Аннелизе родилась во второй раз.
— Или мы остаемся здесь, — повторил Макс. — С Кларой.
Я покачал головой. У нас мало времени. Открыл дверцу:
— Идешь с нами?
4
Мы промокли насквозь, не пройдя и ста метров. Дождь лил так, будто хотел утопить весь мир и нас заодно. До сих пор я воспринимал дождь совсем по-другому. Досадное недоразумение, которое можно устранить с помощью зонтика или дворников на ветровом стекле. Этой ночью я постиг подлинную его сущность. Ледяная вода сочилась из тьмы и не сулила новой жизни: она сулила смерть. Подмывала корни растений, топила животных в норах. Затекала под одежду, отнимала тепло. А тепло — это жизнь.
Нас окружал ревущий поток Блеттербаха. Многоголосый хор, оркестр, играющий вразнобой, производящий какофонию, порой непереносимую. Даже дождь звучал по-разному, в зависимости от поверхности, в которую ударяли струи. Глухо — падая на широкие листья каштана, звонко — перебирая иголки ели. С тяжелым скрежетом чиркая о скалы.
Голосов много, послание одно. Блеттербах остерегал нас, предупреждал, чтобы мы не бросали ему вызов.
Но ничто не могло нас остановить.
Аннелизе была где-то здесь (я, конечно, прекрасно знал где), в глубине. Раненая. Может, тело и невредимо, но задета душа. По моей вине.
Клара держала меня за руку, опустив голову. Шагала быстро, хотя брючины отяжелели, заскорузли от налипшей грязи. Я хотел было взять дочку на руки, но она отказалась. Чтобы не терять времени, я не стал настаивать, но пообещал себе сделать по-своему при первых признаках утомления.
То и дело я слышал, как она напевает вполголоса. Так она поступала всегда, когда хотела набраться храбрости.
Я ей позавидовал.
Меня вел один только Макс, шагающий впереди, в ночной темноте, прорезаемой вспышками молний.
Я попытался увидеть перед собой воочию лицо Аннелизе. Веснушки на щеках, то, как она склоняла голову набок, прежде чем поцеловать меня. Ничего не вышло. Я видел только боль, которая читалась на ее лице, когда Аннелизе поставила мне ультиматум. Или она, или история бойни. Я выбрал мертвых, и мертвые отомстили, отняв ее у меня.
Глупая мысль. Мертвые мертвы. Я вспомнил надпись, которую прочел на стене общественного туалета в Ред-Хуке. «Жизнь — мерзость, но смерть еще хуже».
В том, что происходило, Эви, Курт и Маркус не были виноваты.
Виноват был я.
Я забыл (или не собрался с духом?) стереть файл с записями. Я в ответе за то, что Аннелизе его нашла.
Но что подвигло Аннелизе на то, чтобы среди ночи включить мой ноутбук и рыться в файлах? Как правило, не она, а я рыскал в поисках подарков на Рождество, не дожидаясь положенной даты. Вторгнуться в мое личное пространство (с такой решимостью, чтобы заглянуть даже в корзину) ее могло заставить только что-то очень серьезное.
Что-то вроде…
Я замер на месте.
Клара чуть не врезалась в меня на ходу.
— Сэлинджер? — донесся до меня голос Макса.
Он шел впереди на расстоянии меньше двух метров, но его силуэт растворялся во мгле.
— Все о’кей. Только…
Только когда я напиваюсь, напиваюсь по-настоящему, не после трех или четырех бокалов, даже не после шести или семи, а когда марсиане забирают меня, сажают на космический корабль и спускают с американских горок, я говорю.
Говорю во сне.
— Папа?
Клара так и стояла, опустив голову.
— У меня грязные ботинки.
— Мы их почистим.
— Мама рассердится.
— Мама будет счастлива нас увидеть.
Мы шли еще три четверти часа, пока Клара не поскользнулась. Я мгновенно поднял ее, вытер ей щеки платком, который мне подал Макс. Крови не было, Клара не заплакала. Храбрая моя девочка.
— Теперь в гору. — Макс показал на заросли каменных дубов, среди которых виднелась пара раскидистых елей. — Нам еще идти и идти, Сэлинджер. По моим расчетам, не менее двух часов. Может, дольше, под таким дождем. А Клара еще ребенок, — добавил он, сурово глядя на меня.
— Показывай путь.
Макс вздохнул и стал карабкаться вверх по склону.
— Нам тоже нужно лезть наверх? — спросила Клара.
— Будет весело.
— Мама там?
— Именно там. Но чтобы добраться туда, мне нужна твоя помощь, маленькая.
— Что нужно делать?
— Я посажу тебя на плечи, а ты покрепче держись. Сможешь?
5
Через два часа пришлось остановиться. Я выбился из сил. Усадил Клару на ствол упавшей ели, под папоротники невероятных размеров.
У Клары слипались глаза, волосы, выбившиеся из-под капюшона, намокли. Было больно смотреть на нее.
