лет тому выполз из неведомой дыры и с тех пор молчаливо орудует клешнями в автомастерской, почти за корма, как объясняет его счастливый шеф Шеннон. Иногда антропоморфное членистоногое перебегает вдоль нарисованного в коридорчике декоративного океана в квартирку к соседке Айрин, тоже несколько заторможенной. Временами они замирают, глядя друг другу в глаза. Собственно, это обычно и изображают на экзерсисе «членистоногое»: актёр на определённое время выпадает в прострацию, затем быстро-быстро куда-то перебегает и снова замирает. Благодаря такому непривычному темпоритму («членистоногому драйву») герою и удаётся расправиться со всеми фильмовыми млекопитающими. Причём так, что только ошметья летят, что в результате и насторожило вожделенную Айрин, беспанцирную героиню. Поэтому герой, бросив ненужную ему добычу, мешок человечьих долларов, удаляется в неизвестность.
«Фауст» (Сокуров-Арабов, 2011)
Режиссер попроще, желая поразить человечество новой экранизацией классики, перенес бы действие в современное окружение. Сокуров, прельститель № 2 отечественного кинематографа, поступает занимательнее. Он оставляет Фауста в более-менее присущих ему временах, но — лишает пафосности. Что такое пафос? Магия определённых поз. Классический герой использует позы и жесты, подразумевающие нечто запредельное, но опьяняющее — сирень метафизику. Сокуров же лишает героя возвышенной фаустовской пластики, заставляя выписывать невротические кренделя. Но если вы называете продукт «Фаустом», то он обязан иметь положенный высокометафизический градус. Просто пафосные процедуры в фильме редуцированы в ковырянье в трупах и вещах. Чтобы объяснить, почему ищущий доктор не находит в них дурманящее мумиё, сокуровский фильм сделан подобно ожившему полотну кисти старых мастеров. Фигуры на таком полотне не видят трещин в краске, которая их изображает. Поэтому продавец метафизики тащит Фауста в городскую баню, где предъявляет пафос в неприкрытом виде — задницу Гретхен. Кроме того, доктору дано поглядеть в режиссёрскую водяную лупу, в которой гретхеновские прелести представлены в полнокровных цветах, вне окружающей средневековой патины — то есть у Фауста появляется возможность упиться миром метафизически — глазами собственного творца, режиссера Сокурова. А так как извиваться вместе с фильмовыми гомункулусами Фаусту не пристало, то вскоре, отбрасывая сокуровскую бутафорию, неутолимый герой удаляется в страну собственной хитроумной оптики, где в исландских небесах раздаётся глас Гретхен, пораженной суровой мощью вулканических извержений.
«Орлеан», Арабов, 2011
Сценарист сокуровского «Ленина» сочинил роман о мире, противоположном даниил-андреевской Олирне. Чтобы прорвать блокаду Ревроссии, местный демиург Чингиз-Ленин пронизывает толщу Земли своим взором. Взор достигает города Орлеана, который отныне должен опираться не на Америку, а на пролетарскую географию. Но так как взор Чингиз-Ленина замутнён подземельем, то и воспроизведённый на отшибе Совдепии Орлеан становится настолько тяжёлым, невыносимым для голодной, бессильной степи, что та не выдерживает, и Орлеан проваливается в инфра-мир. Его же обитатели — абортмахер Рудольф, блудмахерша Дериглазова, клоун- чикатило Амаретто, маркиз-дознаватель Неволин и т. д. становятся людьми из магмы, утягивая Орлеан в такие близкие к Америке недра, что в городе открывается вельзевулов туалет и оттуда является Кларк Гейбл, проводник в американскую преисподнюю.
"Любезное отечество", Найман, 2011
«Ахматовский мальчик» выпустил повесть от первого лица о колбасной эмиграции. Нестяжатель Нил, поэт — шестидесятник, когда его покидает блоковская незнакомка-жена, соблазняется Хароном- славистом на место самоубийцы в захолустный американский колледж. Там на своих горелках сидят неживые тени, коллеги гощующего профессора, представляя семь вариантов эмигрантско- загробных мытарств. Еврейские супруги-Псковеры с места в карьер предлагают усладиться свальным грехом, Гарри Манилов превратиться в самца-паразита на теле бизнес-паучихи, гермафродит Борис-Дорис камлать идолу Соцнамберу. С поэта Нила Лапина обгорает серебряновечная шелуха и он на Кантемировской силлабике вешает стюдентам о распоротых жилах и зоометаморфозах. Американский континент под ногами скукоживается в проклятый Сахалин, где герою предлагается славистское место каторжника в Оклахоме. Немедленно являются спасительницы — Кейт Уварова, аморфная девочка для битья, и девственница София, для возвышенных нег. Философскую базу подо всё (русские должны сидеть в России как евреи в Египте) подводит богоборка княжна Мукомолова. На самом деле героя спасает мозговая хламидомонада, которую Америка, как лабораторная колба, выделяет из героя. Он возвращается в московский карантин чтобы ездить на электричке в Шереметьево безуспешно встречать в свою очередь эмигрировавших жену и дочь.
«Трудно быть богом» / «Hard to Be a God» (Герман, 2013)
Прежде всего: ну где вы видите здесь человечество?
Эпиграф: Испокон веков хомо-сапиенсам известен лишь один пример артефакта, созданного иным биологическим видом — это стройные неандертальские мадонны, воспринимаемые нами, кроманьонцами, как толстомясые тумбы.
«Мудак Мюнхгаузен», земной астроном, разглядел в свою подзорную трубу на достижимой в 22 веке планете Арканар вспышку искусства, радужный блеск Возрождения.
Но то была особого качества оптика, обусловленная несусветной отдаленностью и преломлением космических пространств.
И вот уже 20 лет после прибытия на планету глазки камер, вставленных в драгоценные камушки на головах землян, ставших местными благородными донами, снимают не возрожденческую радугу, но миазмы средневековья.
Однако и взгляд арканарца, мальчишки-раба, найденного арканарским доном, сиречь пришельцем Руматой, — запечатлевший то, что мы- земляне, видим на кинопленке или на мониторах — смутен, дёрган и вязнет в неимоверном количестве грязи.
Отчего же наш глаз тонет в тумане?
Потому что земляне рассматривают картинку, предназначенную для нечеловеческого разума. Арканарского.
А нейронные связи у инопланетного мозга — другие.
В череп земных зрителей не встроен нужный калейдоскоп, поэтому правильная картинка — действительно живущий на Арканаре прекрасный возрожденческий мир — распадается.
Что же делать? Как полюбить гнусное чавкающее болото? Может ли Румата, считающийся сыном местночтимого бога Горана, пожалеть отвратных дебилов и убийц?
Как и любому сапиенсу, в том числе режиссёру Герману, Румате известны лишь две ментальные процедуры, способные структурировать окружающую энтропию.
Первая — это сублимирование либидо. По-русски — поэтический взгляд на враждебную среду, возможный, когда в ней присутствует возлюбленная. Если есть Кира — из Арканара достаточно откачать немного грязи и получится фламандский городок с фахверковыми домиками, чудаками и натюрмортами в духе старых мастеров.
Однако Кира, по собственным причинам решившая зачать от языческого божка, получает в кору своего нечеловеческого мозга стрелу от второй, правящей вселенной, силы.
Ибо более-менее внятную земным пришельцам, вялую серость с плесневелыми королями и царедворцами взрывает абсолютно непостижимая, метафизическая инстанция — чёрный орден. Возможно костры арканарских торквемад, кровь баронов, железные члены, разрывающие ведьм — на самом деле рождают непостижимый, состоящий из молний, невидимый для чужаков мир. Но в очумелых глазах земных кинозрителей и Руматы вообще все
