и адская магма начинает подниматься вверх, сплющивая многоцветную топографию от Афгана до Якутска в грязно-серый шлак с мёртвым Детройтом на окаёме. Пришибленные обитатели этой прослойки — одновременно и бандиты и донкихоты. Город сверхчеловека, ставшего кочегаром — Петроград, покрытое снегом промежуточное болото, сквозь щели которого вырывается коксовое пламя и выдавливаются трёхнотные аккорды. Сидящий за взрывным ундервудом привратник огненного супа пропускает петербуржцев без фейсконтроля, ибо на головах у них мешки. Проворонив собственную босую дочь, лыжной палкой, как кочергой, он вскрывает кихото- бандитские вены города, а затем и свои. Пергаментный Петроград лишен надежды на преображение, ведь костно-гумусная палитра не может быть упорядочена в радугу Небесного Иерусалима. Она лишь нанизывается на контуженную психику героя, превращая окружающий мир в печатный лист, основу балабановского желатина.
"Легкая голова", Славникова, 2010
Сюжет романа напоминает рассказы в журнале «Пионер» о борьбе тимуровцев, строителей Нового мира, с суевериями. В романе пионеры, выросшие в гебешников, не стали взрослыми особями. Они (тт. Стёртый и Кравцов) правят Россией будучи старыми зародышами, не родившимися, но каким-то иным, неизвестным способом развившимися и повзрослевшими. И Новый мир из мумии старой России пока не вырос. Но зато государственные головастики придумали как её обновить — нужно выдавить бальзамический раствор из жил мумии, заменив его живой кровью. Этот предохраняющий бальзам — суеверия, религия, мифы и сказки — то есть подкладка вещей, метафизика. Вместо метафизики у государственных уродцев — «социальные прогнозы», «квантовые причинно-следственные связи», от которых мумия старой России начинает разрушаться, появляется кровь жертв катастоф и терактов, отчего мумия, естественно, преет и гниёт. Остаётся лишь одна незаполненная «квантовыми причинно- следственными связями» голова главного героя Ермакова. Она заполнена мыслью, т. е. старой метафизикой. Во всём прочем он уже вполне автомат (рекламщик). Роман посвящён битве старой метафизики и нового порядка вещей. Кравцов и Стёртый предлагают ермаковой голове самоубиться, вписывая в реалити-шоу, в компьютерную игру, науськивая на него жертв терактов и катастроф. Ермаков, как герой русской сказки, ныряет в воду, в срамной затвор, в женскую матку и прочие убежища метафизики. У него есть помощники — это дед Валера, шахтёр, вылезший из могилы, наследник дворянской России, проходит сквозь обои, прыскает на гебешников французским арго и трухой из головы, а также обитатели «срамного затвора» — православного братства Шутова, в миру замаскированного под бордель. В отличие от русской сказки в романе голова героя Ермакова исчезает, но зато в кабинете главного головастика, в пустой рамке, где положено быть портрету Президента, «нечто сгущается, проявляется и бурое пятно, на котором обозначились кудри и скулы, наконец бодро улыбается» офисному планктону.
«Хранитель времени» / «Hugo Cabret» (Скорсезе, 2011)
Завороженные виды Парижа в фильме напоминают о Прекрасной эпохе, Belle Epoque, когда Луна светила в оба свои глаза, создавая гибридный мир из сна и реальности, а парижский снег был сладок как кокосовые крошки. Конец Прекрасной эпохе положил кинематограф. Главный герой сирота Хуго, живущий внутри больших вокзальных часов, когда-то вместе с родителем-часовщиком видел в кинотеатре, как режиссёр Мельес, богоборец со сценариями, спроецировал пушечный снаряд в тот(правый) лунный глаз, что испускал натуральные опиаты. Желая стать искусственным Морфеем, Мельес построил прозрачный кинопавильон, пленяя оставшийся лунный луч в километры фильмовой плёнки. Однако вскоре грянул 1914 год. От гула канонад павильонное стекло осыпается с вокзального каркаса, разбухший плёночный желатин продан и сжат на военной фабрике в обувные каблучки. Они толпами подтопывают на перронах Монпарнаса в такт механическим игрушкам. Лавкой тикающих диковинок на этой потной станции уже который год владеет Мельес. Свои киносценарии он давным-давно по-нотно записал в необычайные автоматоны. Осиротевший Хуго, найдя одного из них, рисовальщика одноглазой Луны, поднимает его наверх, в механизм вокзальных часов, управляющих миром.
«Шапито-шоу» (Лобан, 2011)
Это было бы шоу штампов, будь шапито установлено, скажем, в Коктебеле, а не в Симеизе, отстойнике московского Макдональдса, Здесь действует особый «приём остранения» сих штампов. Это выморочное средство посёлок применяет к фильмовым курортникам. Вот оно:
Саундтрек временами прошивает жутковатый звук, похожий на тот, что издаёт дека рояля, транспортируемого по лестнице. Это симеизский лейтмотив. Поселковая легенда такова: это отголоски рояля, на котором играл Рахманинов в те времена, когда Симеиз равнялся с Ниццей. Для Симеиза сей рояль столь же значим, как для Коктебеля дом Поэта. Он остался в заброшенном в революцию флигеле, продолжая резонировать после гениальной игры. Благодаря такому необычайно въедчивому землетрясению, флигель всё глубже оседал и, наконец, совсем ушёл под почву. И поныне приглушенные рахманиновские аккорды нарушают окружающую тектонику, так что симеизская топография обрела необычайные формы, напоминающие адский обрыв в фильме «От Заката До Рассвета».
Герои фильма, попадающие в воронку Симеиза, искривлены как в спазмах чистилища. Оно предлагает:
камору Киберстранника, выжимающую душевный жир (1 часть), голубо-глухонемое камлание Кибальчиш-Гамлета (2 ч.), мамоново воспитание кабаном и плаваньем (3 ч.) и спиритическую гастроль эрзац-Парфенова (4 ч.). Завершает набор курортных процедур эрзац- Ниццы, конечно, лохотронное пламя.
«Артист» / «The Artiste (Хазанавичус, 2011)
Судьбу набриолиненного артиста Жорж-Валентина определили два киношока. Первый он получил в самом начале фильма, играя грузинского Бонда, пленённого советскими малютами. От пытошного электричества у него отнялся язык и, кажется, надорвалась становая жила. Но основным шоком была, конечно, встреча с Пеппи Мюллер. Потряслись вначале нижние чакры у обоих рискованно нагнувшихся героев. Мюллер же, подобрав ридикюльчик, обернулась к артисту лицом, и в Жорж-Валентине, вероятно, что-то окончательно хрустнуло. Уже на следующем свидании с Пеппи он лишился некоторой составной части, одушевившей пиджак. Этот предмет гардероба самостоятельно принял на себя кое-какие функции героя- любовника. Затем Жорж-Валентин стал распадаться и дальше. Нищая, терял остальные костюмы-портреты и прочие ингредиенты кинозвезды. Они перекочевывали ко всё более расцветавшей Пеппи. И когда, наконец, буквально истлели киноотпечатки Жорж-Валентина и даже тень покинула хозяина — раздался «Банг!» Пугач-пистолет высунул клоунский звуковой язык, пронзивший все компоненты немого артиста. К шумной радости Пеппи, возрожденный Жорж- Валентин, точно дергунчик на ниточке, пустился в заводной степ.
«Драйв» / «Drive» (Рефн, 2011)
Каннская премия за режиссуру 2011 г. заставила кусать локотки многих первокурсников отечественных гитисов, где со времён оных обязательным является упражнение «показ животных». Необученное Станиславской педагогике жюри приняло за открытие Америки режиссёрский прием, на котором держится вся лента. Действительно, замедленное существование безымянного героя в автомобильном триллере завораживает, кажется, что он имеет иную, нечеловеческую природу. А именно природу членистоногого, обозначенного на его весьма заметной куртке. Герой несколько
