расплывается — начинается «арканарская резня».
Тогда богоравный герой, представитель более развитой цивилизации, применяет свои, не показанные в кадре, испытанные на Земле метафизические способности, видимо побеждая местные. Румата оказывается в снежной, белой как соль, пустыне.
«Неизвестное письмо писателя Я. М. Р. Ленца Николаю Михайловичу Карамзину», Юрьев, 2013
Лишь пламенные контуры утопии явили прельстительные книжки, сжигаемые на животе Квирина Кульмана осенью 1689 в Москве, сама же утопия — Хладоцарствие — ушла в сыру землю и оттуда через сто лет проросла пальмами, чьи верхушки — замоскворецкие лопухи — охлаждали голову другого немца, Якоба Ленца, почивающего в мае 1792 у заболоченной реки на больных камнях, осколках цеха вольных каменщиков, пораженного апоплексическим ударом царственной Натуры и Фелицы. Удар выбил из мозжечка немца гроздья невиданных миров, куда тот с лихорадочным пиететом археологическим гусиным пёрышком вычерчивал литературные волковские мостки, дабы по ним мог прогуляться его сентиментальный розен-брудер Карамзин, царевич на гётевском волке. Волк был говорящ, а Ленц был поэт, ибо прожектировал не палёным Натурой, Фелицей и рус-ким языком сознанием. Ленц был Дракон- Иллюминат и писал древним спинным мозгом, общим и для брудера, и для волка, понятным даже для мух, упоенно читавших ленцеву десть сначала в околотке, а затем в охранном архиве.
«Левиафан» / «Leviathan» (Звягинцев, 2014)
Удивительные знамения и природные чудеса сопутствуют появлению на фильмовый свет героя Николая, сиречь святого Левиафана, названного так в силу огромности возложенной на него задачи. Прежде всего — место действия на голом косогоре у ледовитого побережья, невероятных размеров чеховская дачная веранда из стекла моментально была бы снесена ежевечерним баргузином, пропитанным северными симфониями. Но веранда устояла, ибо поколения предков, предвидя будущий подвиг героя, загружали подвал невиданными в тундровых широтах, где растут только мох да ягель, пятилитровыми банками и баллонами, наполненными взятыми из воздусей помидорами и огурцами. Баллоны используются для взрывных экстазов привлеченной ажурной верандой тонкокостной героини Лилии с легким, в интимной стрижке, передком. Отрубательница рыбоголов на консервкомбинате, Лилия вызвает гнев морского царя, взмахнувшего китовым хвостом, и сама лишается головы.
С помощью избранного населением ответработника ВадимСергеича науськанного провидящим симфоническим епископом, обездоленный герой становится Иовом, пылая праведным табуреточным самогоном на лесоповале карликовых берез, веранда же — новым прахом и пепелищем. Как и положено с катакомбных времен, на сем мученическом прахе воздвигается белокаменный храм, чей колокольный звон путается в белых ребрах близлежащего, с объеденным черепом, Левиафана.
«Бердман» / «Birdman» (Иньярриту, 2014)
Бьются в прибое ошметья выбросившегося на берег кита, подъедаемого хищноклювыми птицами. Это показанная в начале фильма, незатейливая метафора инсценировки птицечеловеком- "Бёрдманом" пьесы помойного гения. Вынырнувшего из творческой бездны, где рождались и гасли галактики, драматурга Карвера. С гнилой брагой в расплющенных китоподобной тушей жилах, когда-то пропитавшей салфетку на школьном спектакле Бёрдмана, запустив в нем качественную реакцию преображения в сверхчеловека, супермена. Питаемого испарениями публичных экстазов над всей планетой. Пьеса называется "О чем мы говорим, когда говорим о любви". О Боге, как известно. Галактики рождаются и гаснут, но художественный текст, как произведение искусства — нечто бессмертное и небывалое. Кусочек лучшего мира. Который с помощью метода Станиславского возбуждает актера-импотента Блестящего. Соблазняет сидящую на краю крыши наркоманку Саманту, дочь режиссёра. Тот же, к тому времени уже пернатый и научившийся левитировать, отстреливает на божественной сцене свой нос, заменяя его иноприродным компасом, что и направляет Бёрдмана к мерцающей в ресницах Саманты Полярной звезде.
«Герцог Бургундии» / «The Duke of Burgundy» (Стрикленд, 2014)
Куда делись печали и радости минувших времён? Горестные вздохи и резкий смех тех, кого давно уж нет на свете, впитались в поры ампирных кресел, иссохли узором плесени в столетних портьерах, дрожат сеткой молекул в кирпичных стенах средневекового городка. Лишь тончайшие щупальцы мохнаток, вибриссы траурниц и медвянок тянутся в эти прелые тайники, дрожат в глубоких бороздках, выуживая приглушённый стрекот и нежное потрескивание. Это звуковой дурман варикозных душ, абрис былых страстей, сведённый к стёртым ритуалам ролевых госпож и рабынь, работниц энтомологического факультета, закрываемого на зимовку. Диапазон чувств, забытый в далёком детстве.
