За спиной у него вдруг раздался жуткий крик. Он и Молли тут же вскочили, а Энни так и осталась сидеть, продолжая что-то шептать и скатывать на земле клубок из собственных волос. Это была Сара.
– Ты! – снова крикнула она, глядя на Молли.
И Дэниелу показалось, что она сейчас обрушится на них обоих с яростью грозового ливня. Молли бросилась бежать, но Сара тут же нагнала ее и встряхнула, как зверь встряхивает пойманную жертву. Молли упала на колени.
– Не надо, перестань, – пролепетала она сквозь слезы. – Пожалуйста, прости меня!
– Значит, это ты меня выдала? – Голос Сары звучал угрожающе, точно глухое рычание. – Ты сказала Гэбриелу, верно? – Она схватила Молли за волосы и снова сильно ее встряхнула. – Верно ведь?
Молли зарыдала.
– Ты отняла у меня их обоих, хотя Гэбриел тебе и нужен-то не был, – сказала она, – но ты все равно своими чарами его опутала, просто чтобы он мне не достался. Да, это я ему сказала. Прости меня, только, пожалуйста, не проклинай!
Сара за волосы подтащила ее к себе и, почти касаясь ее лица своим лицом, прошипела:
– Ты рассказала Гэбриелу, и он убил Сета. А люди во всем обвинили Джона, и теперь мой брат мертв. Это-то ты хоть понимаешь? Мертв! Его убили, потому что ты все выболтала!
Дэниел протянул было руку, надеясь как-то усмирить бешеный гнев Сары и защитить Молли, и лишь в этот миг до него дошел смысл произнесенных Сарой слов: Джон мертв, его убили. Дэниел чувствовал, сколь сильны ужас и гнев, владевшие Сарой, и все же не мог не признаться самому себе, что дышать ему стало легче и уверенней, когда он понял, что проклятый дьяволенок уже не сможет до него добраться.
– О нет, я от всего сердца проклинаю тебя! – продолжала Сара. – И проклинаю дитя в твоем чреве! Пусть оно, появляясь на свет, разорвет тебя пополам, и тогда ты прямиком отправишься в ад! Я проклинаю его, твоего ребенка, и пусть он всю жизнь несет в себе ту боль, которую его отец и мать причинили невинным людям!
Молли взвыла. Она умоляла Сару пощадить ее, но та молчала. Она лишь отпустила свою жертву, но на нее даже не глядела. Молли с трудом поднялась на ноги и, пошатываясь, побрела прочь.
Некоторое время Дэниел смотрел ей вслед, потом снова повернулся к Саре. Дождь лил вовсю, и оба они совершенно промокли, но так и стояли, не зная, что сказать. Дэниел никак не мог понять, откуда Сара могла узнать о беременности Молли, о том, что она ее выдала? Его даже пугала ее нечеловеческая проницательность.
– Джон мертв, они убили его, – наконец заговорила Сара странно ровным голосом, что было удивительно после той вспышки необузданной ярости, которую она только что обрушила на Молли.
– Да, я понял. Мне очень жаль.
– Спасибо, что увел оттуда Энни.
– Она… – Слов у него не нашлось, и он жестами попытался изобразить, в каком состоянии ее сестренка. Энни продолжала понемножку выдергивать у себя волосы, но хотя бы шептать перестала.
Сара кивнула, сказала:
– Я сейчас ее заберу, – но не двинулась с места.
– Сара?..
– Да?
– Когда ты вчера пошла навестить своих, он был дома? Твой брат?
Она бросила на него исполненный презрения взгляд; глаза ее потемнели.
– Нет. Но Сета убил не Джон. Его убил Гэбриел.
– Гэбриел? Он, конечно, грубая скотина, мерзавец, но убивать Божьего человека все же не стал бы. Да еще и таким жутким образом…
– Его убил Гэбриел.
Сара подошла к Энни, присела на корточки, нежным движением убрала с ее лица растрепанные патлы, поцеловала в щечку, прижала к себе.
А Дэниел смотрел на них, и душа его разрывалась от тоски по той жизни, которую они так хотели построить вместе, и по той девушке, какой он когда-то считал Сару. Даже сейчас он бы, наверное, предпочел, чтобы она снова околдовала его, чтобы он снова смог поверить и в нее, и в их будущую совместную жизнь.
– Сегодня вечером мы должны были повенчаться, – только и сказал он.
– О да, – откликнулась Сара.
Она подхватила Энни, посадила себе на бедро и быстро прошла мимо него. Ее растрепавшиеся волосы рассыпались по спине, юбка, подаренная ей Бетт, была во многих местах порвана и вся в грязи, мокрый подол липнул к щиколоткам. Сейчас она выглядела почти как та Сара, какой он впервые ее увидел, и все же в ней таилось нечто большее, словно та буря, которую она носила в своей душе, сейчас притихла, но все еще там, отчего и сама она с виду стала куда более сдержанной и холодной.
Я бы согласилась на любой из тех дней
Энни так и молчит. И меня ни на шаг не отпускает, так и прилипла ко мне, обхватив руками за плечи, а ногами за талию. Она такая теплая, и я благодарна ей за это живое тепло. Когда она рядом со мной, то мое внутреннее рычание стихает. А Энни все молчит, уткнувшись мне в шею, но больше не плачет и о Джоне ничего не спрашивает. А я ничего ей и не рассказываю.
Наш дом погружен во мрак; мама наконец отошла от тела Джона и прилегла на кровать. Лежит, свернувшись клубком и закрыв одеялом лицо.
– А ты помнишь, – вдруг говорит она, – как он упал с большой яблони в саду Тейлора? Лицо у него тогда прямо-таки белым стало от боли, а лодыжка почернела, но до дому он все-таки добежал. И ведь до чего сильно яблоки любил – ни одного так и не уронил. А когда он был совсем еще маленький – еще и отец ваш был жив, – то никак не мог через ту калитку перебраться, что на овечий выгон выходит. Так он, бывало, ляжет и, весь извиваясь, под ней проползет. Уж я его за это бранила-бранила, вечно у него все штаны в грязи были. Вот бы сейчас в тот день вернуться! – Мама судорожно вздыхает: – Вот бы любой из тех деньков вернуть! Как я была бы счастлива любой из них заново прожить! Или хоть все подряд – снова и снова… И пусть бы он, мой мальчик, воровал, ругался нехорошими словами, ленился, с утра в постели валялся – да я бы согласилась на любой из тех дней, любой взяла бы, лишь бы не было сегодняшнего дня. Не хочу я, не могу его пережить.
Ее боль, кажется, заполняет собой весь дом. Я закрываю глаза, чтобы ее не видеть, затыкаю уши, чтобы ее не слышать. Для моего личного горя у меня в душе и места уже не хватает. Я знаю, что теперь вся деревня на нас ополчится, и не представляю, как мне защитить Энни. Даже если мы отсюда убежим, наши беды непременно за нами последует, и не найдется такого места, где люди, увидев пришлую семью, состоящую из одних лишь грязных, оборванных, отчаявшихся женщин, не закричали бы: «Ведьмы!»
Я прижимаю Энни к себе. Она еще совсем маленькая. Этакое полудикое существо, которое умеет мгновенно взбираться на деревья, цепляясь пальцами ног за древесную кору; которое внимательно за всем наблюдает, постоянно учится, собирая знания о каждом зверьке или насекомом, какого ей удается отыскать; которое, если рассердится, грозно сжимает кулачки и рычит; которое любит дарить букеты цветов и очень хочет, когда вырастет, стать мужчиной…
