с гелиоцентризмом. Поводом для нового выступления Синода стало появление основанного по предложению Ломоносова академического журнала „Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие".
Согласно докладу Синода императрице, этот журнал печатает богохульные произведения, „многие, а инде и бесчисленные миры быти утверждающие, что и Священному писанию, и вере христианской крайне противно есть, и многим неутвержденным душам причину к натурализму и безбожию подает".
16 сентября 1756 года Ломоносов получил новый удар. Куратору Московского университета И. И. Шувалову была возвращена рукопись русского перевода поэмы А. Попа „Опыт о человеке" с указанием, что „к печатанию оной книги Святейшему Синоду позволения дать было несходственно", ибо „издатель оныя книги ни из Священного писания, ни из содержимых в православной нашей церкви узаконений ничего не заимствуя, единственно все свои мнения на естественных и натуральных понятиях полагает, присовокупляя к тому и Коперникову систему, тако ж и мнения о множестве миров, Священному писанию совсем не согласные".
Переводчиком книги был профессор Н. Н. Поповский, любимый ученик Ломоносова. Михаил Васильевич лично следил за переводом, одобрил его и представил Шувалову как образцовый. Попытка Ломоносова и его покровителей защитить издание привела к новому поражению научной мысли. „Исправление" книги поручили московскому архиепископу Амвросию - и когда она в 1757 году вышла в свет, оказалось, что стихи Попа о Коперниковской системе и множественности миров не просто исключены, но заменены противоположными по содержанию виршами самого Амвросия!
Амвросий Зертис-Каменский, архиепископ московский и калужский
Ободренный запрещением перевода Поповского, Синод перешел в развернутое наступление на науку. 21 декабря 1756 года духовное ведомство представило императрице подробный доклад о вредности для православия гелиоцентрических воззрений. Синод испрашивал именной указ, согласно которому следовало „отобрать везде и прислать в Синод" издание книги Фонтенеля (1740 год) и номера академических „Ежемесячных сочинений" 1755 и 1756 годов, а также строго воспретить,,,дабы никто отнюдь ничего писать и печатать как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и с честными нравами не согласном, под жесточайшим за преступление наказанием не отваживался".
Гедеон Криновский, епископ псковский и нарвский
Прямо против Ломоносова была направлена читанная перед императрицей и изданная в том же 1756 году проповедь „придворного ея величества проповедника иеромонаха Гедеона" (Криновского). Кляня „натуралистов, афеистов и других богомерзких", монах-царедворец намекал, что „за свои дела отвещать должны" и те, что украшен „рангами, достоинством и богатством", высмеивал ученых как „безразсудных Адамовых деток". Всех этих поводов было более чем достаточно, чтобы Михаил Васильевич не мог смолчать [10].
Он взялся за перо - и вскоре вся Россия хохотала, читая разлетевшуюся по стране во множестве списков эпиграмму „Гимн бороде", которую переписывали в Петербурге и Москве, Костроме и Ярославле, Казани и других городах, даже в Красноярске и Якутске. Ломоносов точно выбрал главную свою цель - невежество служителей духовного ведомства и основной образ - длинную бороду, ношение которой Синод рассматривал в то время как непременную обязанность духовных лиц. За эту бороду академик и дернул со всем своим стихотворческим талантом и остроумием.
Мрачно уставив бороды в пол, члены Святейшего синода разбирали содержание столь распространенных в народе „пашквильных стихов", начало которых звучало, как ода:
Не роскошной я Венере,
Не уродливой Химере
В имнах жертву воздаю:
Я похвалну песнь пою
Волосам, от всех почтенным,
По груди разпространенным,
Что под старость наших лет
Уважают наш совет.
За этими строками чувствовалась уверенная рука придворного поэта, но в ушах членов Синода звучал звонкий насмешливый припев, завершавший каждую строфу „Гимна" и звучавший на каждом перекрестке Петербурга:
Борода предорогая!
Жаль, что ты не крещена
И что тела часть срамная
Тем тебе предпочтена.
Погрузившись в стихию народной прибаутки, автор не мог удержаться, чтобы в изящной строфе не сравнить бороду с „несравненной красотой" ее подобия, окружающего отнюдь не уста, а путь, которым человек приходит в мир… Архиереев передернуло.
Хитрый автор „Гимна" умело замаскировал направленность своей сатиры, посвятив следующие две строфы явно старообрядческим бородам, лишь намекнув на обогащение казны и церкви от преследований „суеверов", для коих борода дороже головы. Обвиняя автора „Гимна", Синод должен был сам признать, что следующие далее стрелы сатиры поразили не только староверов:
О коль в свете ты блаженна,
Борода, глазам замена!
Люди обще говорят
И по правде то твердят:
Дураки, врали, проказы
Были бы без ней безглазы;
Им в глаза плевал бы всяк;
Ею цел и здрав их зрак.
Насмешливое отношение простонародья к глупым и проказливым попам сочеталось здесь с ясно просвечивающей мыслью, что духовенство не желает видеть очевидного, заслоняясь традиционными взглядами от окуляра телескопа, в который давно предлагал заглянуть Ломоносов. Следующая строфа подтверждала правильность такой догадки и с головой выдавала сочинителя:
Естли правда, что планеты
Нашему подобны светы,
Конче (конечно. - А. Б.) в оных мудрецы
И всех пуще там жрецы
Уверяют бородою,
Что нас нет здесь головою.
Скажет кто: мы вправды тут,
В струбе там того сожгут.
Сожгут так же, как сожгли Джордано Бруно, говорившего об иных обитаемых мирах, как на Руси собирались сжечь книги, упоминающие о множественности миров. Не останавливаясь на этой горькой шутке, Ломоносов порицает духовенство оптом: духовное звание - это карьера, требующая лишь внешнего соответствия требованиям ведомства:
Естли кто не взрачен телом,
Или в разуме не зрелом,
Естли в скудости рожден,
Либо чином не почтен, -
Будет взрачен и разсуден,
Знатен чином и не скуден
Для великой бороды:
Таковы ея плоды!
Вслед за шуткой звучит настоящий гнев, обещание „заплатить" бородам за „невозможные" действия и защиту ложных мнений. Даже спустя более двух столетий через печатную строку видится, как Михайло Васильевич сжимает кулак, многозначительно помахивая им в сторону Синода:
О прикраса золотая,
О прикраса даровая,
Мать дородства и умов,
Мать достатков и чинов,
Корень действий невозможных,
О завеса мнений ложных!
Чем могу тебя почтить,
Чем заслуги заплатить?
Посвятив еще строфу роскоши духовенства, автор сатиры удовлетворенно констатирует, что теперь-то бороды будут хорошо расти, ибо, подражая крестьянам, он их хорошо удобрил:
Борода, теперь прости,
В жирной влажности расти! [11]
К чести членов Синода нужно отметить, что они достаточно хорошо разбирались
