судьба могла сложиться иначе, если бы в девятнадцатом году мать отпустила ее в Еланск, куда их обеих звали к себе Костя с Олей, но Елена Константиновна ехать не согласилась, а девочка оставлять маму не захотела. Так они с братом и расстались на том жизненном перепутье чуть ли не навсегда. Недолгие периоды, когда Люда гостила у Пересветовых в Москве, и редкие Костины наезды в Ленинград в счет не шли.
И вот они теперь свиделись в горестные для обоих дни Фединых похорон. Живое моложавое лицо Людмилы Андреевны резко контрастировало с сединой головы; ей, однако, уже было под семьдесят. Брат был на шесть лет старше, а седине все еще не поддавался. При встрече сестра припала к его груди, пряча слезы.
Федор лежал в гробу с суровым строгим лицом, с глубокими складками у рта, совсем не похожий на когда-то бесшабашного еланского Федьку, весело воевавшего со своей теткой Прасковьей Илларионовной.
Проводить Лохматова в последний путь пришли представители райкома партии, гороно, учителя, военные и чекисты — бывшие его соратники. Выпускники «блокадной» школы, воспитанники разновозрастных отрядов в надгробных речах говорили, что «дядю Федю» им никогда не забыть, что такими людьми движется вперед наша жизнь. По просьбе Пересветова его сводили в «тот» интернат, делились воспоминаниями о «том» лете с Федором Васильевичем на «необитаемом острове»…
Для Людмилы Андреевны Федор и Костя олицетворяли пору ее детства и девичества. Дружба с Федей осветила ей жизнь, скрасила старость. Брату казалось, что теперь одиночество будет для нее вдвойне тяжелей, чем раньше, и он предложил Люде переехать к ним в Москву. Она тяжело вздохнула, сказала: «Спасибо тебе!» — но отказалась.
— Я приросла к Ленинграду.
Здесь у нее свой мирок, небольшой круг друзей, все они знали и будут помнить Федю. Ее навещают бывшие школьники и школьницы из того подвала, где ими была сообща выстрадана блокадная зима. Да и сейчас, уйдя на пенсию, она не оставляет работы с детворой микрорайона в основанном Федей междворовом клубе.
Константин еще раз побывал на Кировском заводе у Лучкова. С 1962 года из заводских ворот выходили двухсотсильные колесные трактора «К-700», превосходившие мощностью первые «фордзоны-путиловцы» в десять раз, а теперь начиналось освоение еще более мощных «кировцев» — трехсотсильных «К-701». Пересветова интересовали современные формы связи промышленности с наукой, широко практиковавшиеся в научно-производственном объединении, созданном на основе завода; своими расспросами он отнял у Алексея Федоровича добрый час времени, прежде чем распрощаться, извинившись за назойливость и высказав искреннюю благодарность за внимание со стороны столь занятого человека.
Возвращаясь в Москву, Константин перебирал в уме более или менее близких ему людей, ушедших из жизни в последние годы. Из однокашников по институту Адамантов не на много лет пережил Плетневу, которую они вместе хоронили. Недавно скончался «крестный отец» Пересветова в художественной литературе Николай Севастьянович, а следом за ним Петя Сацердотов, оба такие чистые, славные люди! Старого писателя Константин и другие собратья по перу проводили на Новодевичье кладбище в Москве, а про Петю Анна Ивановна сообщила письмом из Пензы, когда похороны уже состоялись. Из пензенских друзей-реалистов в живых только Мечик. Кто-то теперь на очереди, в которой никто не стремится быть первым?..
Сошла в могилу вслед за Марией Ивановной ее старшая сестра, а вскоре — увы! — и славный человек Зинаида Алексеевна, оставившая на память Константину Андреевичу вышитую собственноручно тюбетейку на его непослушные мягкие волосы… «По-моему, она была в тебя влюблена», — сказала Ариша мужу после смерти кузины.
Приехал в Москву Константин с решением: бывалый чекист и участник Великой Отечественной войны, в отрочестве отчаянный школьный буян Федор Лохматов, в старости увлекшийся педагогическими исканиями, станет прообразом главного лица повести.
И еще прообраз — это Владимир, сын Пересветова. С него-то он сможет написать молодого ученого, увлеченного гуманитарными науками. Не только педагогическая практика, но и теоретические споры, дискуссии должны найти отражение в повести. Идеи о будущем, которыми такие люди живут.
По возвращении из Ленинграда Пересветов наведался к Долинову.
— За все четырнадцать лет у нас таких исключительных чепе не было, — рассказывал ему Леонард Леонович. — Интернат не на плохом счету в Москве, нам каждый год подбрасывают кого-нибудь на исправление. Минувшей осенью подкинули нескольких трудноватых. Мы, как обычно, разбросали их по разным отрядам, однако на сей раз не помогло. Тут еще двоих новых воспитателей приняли, не очень опытных. Когда в школе появляется хулиганствующий ученик, к нему льнут такие же, как он. Случалось так и раньше, но в этом году не в одном отряде, а в нескольких раз за разом стали происходить мелкие кражи, вымогательства денег и родительских гостинцев у детей, побои. Не сразу, но в конце концов мы выявили в интернате что-то вроде шайки нарушителей-подростков.
— Эту компанийку вы и назвали мне по телефону «хунтой»?
— Да, у нас эта кличка привилась. Что надо было делать: исключать из школы? Выгнать нехитро, а что с ними дальше будет, где и как им получать среднее образование? Уговоры, нотации — это им как с гуся вода. И знаете, что мы сделали? Провели по всем отрядам анкету с вопросом: «Кто нам мешает жить?» Ответы предлагалось направлять в редакцию «Огонька», и вы можете их прочесть в трех последних номерах стенгазеты… если интересуетесь нами, как интересовался покойный Федор Васильевич.
Заметки под рубрикой «Они мешают нам жить» действительно были впечатляющими. Человек восемь или девять семи- и восьмиклассников, из них одна девочка, названные в газете по именам и фамилиям, нарушали не только правила внутреннего распорядка в интернате, но и правила обыкновенного человеческого поведения. «Отнимают принесенные из дому в понедельник гостинцы», — писали авторы заметок. «Портят мебель и двери», вырезая ножом хулиганские надписи; в классах «шарят по партам», а ночью в спальнях обшаривают карманы платьев; за столом «нахально отнимают масло», порции второго, грозят побить всякого, кто на них пожалуется. Спящих обсыпают нюхательным порошком или устраивают «велосипед»: зажгут спичку и воткнут спящему между пальцев ноги. «Палку с гвоздями кидали в собаку…»
Описанием подобных «художеств» заполнены были колонки стенгазеты. Зато и гневные оценки бесчинств были не менее красочны: «Не хочу их видеть!»; «Таким не место в нашей школе!»; «Мешают нам жить и учиться…»; «Вызвать их на общее собрание!»; «Гнать их вон из интерната!»; «Исключить!..»
— Правильный путь вы выбрали, — сказал Пересветов Долинову. — Заметки эти не только бьют по безобразникам, но воспитывают и тех, кто писал о них в газету, учат бороться со злом. Чем же все-таки кончилось? Исключили кого-нибудь?
— Пока никого. Угомонили, сбавили баллы за поведение, но главное, что
