дали одну ставку лаборанта на всю группу. А в семьдесят втором мы стали уже научными сотрудниками. Сейчас в лаборатории нас человек пятнадцать или шестнадцать.
Инесса Александровна, как и Эля, ведет уроки русского языка. Пересветов спросил: чем она объясняет, что ребятишкам нравятся такие сугубо теоретические манипуляции, как, например, фонетическое моделирование слов, не совсем ясные даже для взрослых, учившихся по старинке?
— Честно сказать, я сама, идя на первый урок по нашей программе, боялась, что дети меня не поймут. Сильно сомневалась в успехе. И неожиданно для себя сумела расшевелить и заинтересовать их. Очевидно, потому, что мыслительный аппарат у них устроен так же, как у нас, взрослых, и поддается развитию.
— Не помните, с чего вы начинали свой первый урок?
— С чего именно первый, сейчас уже не вспомню… Обычно мы начинаем со слова. С разницы между предметом и его названием. Покажешь им, например, тетрадь, спросишь: что это такое? Они дружно, хором отвечают: «тетрадь» или «тетрадка». «А что такое слово «тетрадь»?» Молчат, вопроса не понимают. Значит, говорю им, тетрадь и слово «тетрадь» — это одно и то же? Кивают головами — «да», но не очень решительно и не все. Тогда я беру тетрадь и бросаю на стол или даже под стол и спрашиваю, могут ли они бросить под стол слово «тетрадь». Или сделать из слова «тетрадь» кораблик? Смеются, хором отвечают: «Нет, не можем!» Так что же, выходит, тетрадь и слово «тетрадь» вещи разные? Хоть и не очень дружно, но все же хором соглашаются: «Разные». Кого-нибудь озаряет догадка (мы особенно ценим у ребят такие озарения). «Слово «тетрадь» — это название тетради». Восклицаю: «Молодец!» — и он сияет. Ну и так далее. Стараешься ставить их лицом к лицу с противоречиями, чтобы они приучались сами находить, как их разрешает жизнь. Им это нравится, получается что-то вроде игры, а незаметно для себя они не просто глотают готовые знания, а привыкают мыслить обобщенно.
— Алексей Максимович Горький, если не ошибаюсь, называл это «запустить ежа под черепную коробку»? — заметил Пересветов с улыбкой.
— Да, это он очень метко… Сначала у нас бывали недоразумения с родителями, — продолжала Инесса Александровна. — Многим казалось, что мы зря захламляем головы детей чересчур мудреными вещами, некоторые даже хотели взять своих ребят из экспериментальных классов. Но уже к концу первого учебного года отношение к нам стало меняться. Начали поговаривать, что дети становятся послушнее, охотно садятся за домашние задания, меньше капризничают. Характер занятий стал давать не только образовательный, но и воспитательный эффект. В самом деле, в нашем потоке (в школе не все из параллельных классов были экспериментальными, — пояснила она) почти не случались ЧП, не было ни одного школьника на учете в комнате милиции. А на втором году работы со мной такой случай был. Заболел сынишка, пришлось взять его домой и самой пропускать уроки в школе. Я мать-одиночка, — добавила она, слегка хмурясь. — А выздоровел сын — сама заболела, и целую четверть за меня мой класс вела другая учительница не по нашей, а по обычной программе. Дирекция решила было совсем передать ей мой класс и дать мне другой, когда я вышла на работу. Так что вы думаете? Родители прямо-таки взбунтовались. Пришли делегацией к директору школы и добились, что класс остался за мной.
Она счастливо рассмеялась, изменив своему серьезному виду.
— Да, это успех! — заметил Пересветов. — Вы вправе гордиться, Инесса Александровна.
— Это был успех всей нашей группы, — возразила она.
Ее щеки розовели. Константин поинтересовался: не пытались ли на уроках обойтись без проставления отметок?
— Опыты эти довольно широко ставятся в тбилисских школах, — сказала она. — Мы их провели в одном из классов по географии, потом по химии. Успеваемость не снизилась, скорее наоборот. Ребята долго не замечали, что им баллов не проставляют. А когда было предложено каждому проставить себе самому балл за четверть, то, представьте себе, почти никто не оценил свои успехи выше, чем их оценила учительница, а кое-кто даже ниже, чем она. Но эти школьники у нас в эксперименте с первого класса, у них развит познавательный интерес. Параллельного опыта с обычным классом мы не проводили.
«Как могут иногда три слова, случайно вырвавшиеся у человека, молнией высветить его внутреннюю жизнь: «Я мать-одиночка…» — думалось Пересветову, когда он проводил Инессу Александровну на ее очередной урок. Неустройства личной жизни молодая учительница возмещает преданностью своему ребенку и второклашкам, с которыми занимается так увлеченно.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ирина Павловна испугалась за Костю, когда тот однажды зимой вошел к ней в кухню побледневший. Телефонный звонок из Ленинграда ошеломил его: сосед Феди Лохматова по квартире сообщал, что у себя дома скончался Федор Васильевич. Утром он чувствовал себя как будто бы нормально, а днем неожиданно, почти молниеносно его сразил новый инфаркт. Людмила Андреевна сама подойти к телефону не в состоянии.
— Скажите сестре, что я завтра буду в Ленинграде, — отвечал Константин.
С братьями Лохматовыми у Кости было столько связано, что теперь, казалось, отваливалась в безвозвратное прошлое целая половина прожитой жизни. Теперь он может только вспоминать о них. Совсем недавно, года не прошло, умер старший Лохматов, Николай. Несколько писем да записи в «Дневнике фаланстера» рукой «Белого» — вот все, что сохранилось от него у Кости.
Смерть дома, в своей постели, как-то не вязалась с бесчисленными Федиными похождениями и переездами. Но что случилось, то случилось. Пересветов заказал по телефону билет на ночной поезд и позвонил Долинову. Леонард Леонович удрученно сказал, что он счел бы своим долгом съездить на похороны Федора Васильевича, да в интернате заварилась такая каша, что ему ни на день нельзя отлучиться. Начал что-то говорить о хулиганской «хунте» среди ребят, но — Пересветов выслушивать подробности сейчас не был расположен, разговор отложили до его возвращения из Ленинграда.
— Словом, — заключил Долинов, — теперь прощай знамя, завоеванное в прошлом году!..
Жизнь так сложилась, что брат с сестрой виделись очень редко. Не взаимная холодность была причиной, напротив, между ними теплился оттенок нежности с той поры, когда Людочка относилась к старшему брату с детским обожанием, а он любил подергивать ее за косички. Про его исключение из еланского реального училища и арест она узнала тогда же, одиннадцати лет от роду, и с тех пор стала считать Костю героем. Мать держалась иного мнения, но девочка приняла сторону брата. Она запомнила ночи, когда в их крохотной пензенской квартирке за Костиной дверью до утра горела лампа и он, как ни ворчала мама, строчил стихи и повести для «Зорь».
Людочкина
