учиться в Политехникум в Бельгию. Вернулся. А инженерная работа меня, признаться, никогда не привлекала.
— Вы гуманитарий по всему своему складу.
— Да, а что делать, работы гуманитарной не было. И инженером служить не хотелось. Пошел я работать во французскую полицию на концессию. Там и платили больше, чем инженеру.
— И как вам работалось?
— Ничего, я китайский язык хорошо знал, это помогало. Ну а в Сан-Франциско вернулся к своей инженерной профессии. Как приехали, сразу купили этот дом, за двенадцать с половиной тысяч. А сейчас он стоит триста пятьдесят, может, и больше. Моя покойная жена поступила работать на фабрику, она очень хорошо шила. Когда начались компьютеры, перешла на них, под ней работало на компьютерах двадцать пять девочек. Много русских после войны переселялось в Америку.
— Боялись возвращаться домой?
— Конечно. Я точно знал, что для меня возвращение кончится плохо, особенно после службы в полиции, да и брат уже исчез.
— И как приживались русские из Харбина?
— Вначале очень трудно. Никаких привилегий, никакого статуса беженцев. А из Шанхая приехало много простого народа. Их никуда толком не брали, они не знали английского языка. После окончания второй мировой войны вообще было трудно устроиться на работу. Русские попали во вторую категорию. Пошли в ночные уборщики контор. Это хорошо оплачивалось. А русские не стеснялись работы. Да что говорить, даже наш председатель Русского центра управлял гладильными аппаратами.
— Большинство русской колонии отправилось после войны в Америку?
— Да что вы! Нет, конечно. Все было очень сложно. Когда советские войска подходили к Шанхаю, американцы сделали для русских палаточцый лагерь на Филиппинах, на островах. Жили в палатках и ждали виз, к несчастью, все друг с другом перессорились, обвиняли друг друга кто во что горазд, в основном в большевизме. Писали доносы. Один человек, Вогульский его фамилия, написал пять тысяч доносов, я твердо знаю.
— А зачем?
— Зачем люди вообще пишут доносы? Не знаю. Когда он появился в Сан-Франциско, я ему руки не подал. Из-за таких, как он, русские просидели в палатках несколько месяцев, пока один русский сектант, адвентист, кажется, не обратился к главе американских адвентистов, а здесь это очень влиятельная церковь, потребовал послать на острова сенатора от Калифорнии. Ну, тот поехал, разобрался, стали давать визы. Но многие не дождались, уезжали в Чили, в Бразилию, в Австралию, куда быстрей дадут. Русские себе всегда сами вредили, вот что я должен признать. Но зажили в Америке в общем-то неплохо… Кстати, сегодня объявление — умер председатель Казачьего союза Мотовилов. Вот вам пример. Казаки. Приехали сюда, совершенно не знали английского. Начали работать. Купили дом.
— Тот, который вы мне показывали? Большой, прекрасный дом.
— Да. Там они почти все и жили. И сам Мотовилов был совсем небедный человек, владел бензоколонкой. Знаете, свой дом казаки собираются продавать.
— Почему?
— Мало людей осталось. Некому там жить. И Женя, кажется, собирается продавать свой ресторанчик.
— «Сендереллу»? — спрашиваю я.
В этом ресторане я бываю всякий раз, когда приезжаю в Сан-Франциско. Это небольшой зал, очень опрятный, с русской кухней и низкими ценами. Собственно, это не ресторан даже, а скорее столовая, работает он только до шести. Хозяйка «Сендереллы», то есть «Золушки», Евгения Петровна Белоногова, Женя, среднего роста пожилая женщина с широким добродушным лицом. Недавно, когда мы с Николаем Александровичем завтракали там, мы с ней познакомились и разговорились. Мы, в Китае все рожденные, сказала она мне, все русские. В пятьдесят третьем году выехали из Харбина, жили семь лет в Бразилии, а в шестидесятом приехали сюда, муж, сын, да две дочки. Теперь у меня большая здесь семья, может, пятьдесят человек, может, больше. Я спросила Евгению Петровну, как она справляется с рестораном: «Встаю в пять, полпятого, пеку пироги и для ресторана, и заказные, на сестре моей остальная кухня, две официантки, вот и все». Я удивилась, что людей так мало. «А что удивляетесь? У нас из Китая все работящие, особенно харбинцы, у нас мораль была высокая, — улыбнулась Женя, — вот инженеры из Харбина в Сан-Франциско очень ценятся, вообще русские ценятся, которые из Харбина». — «Когда ж вы отдыхаете, вам уж и лет немало», — сказал я. «Да уж шестьдесят пять, можно бы и отдохнуть. Встаю затемно, в восемь вечера смотрю новости, а в девять спать». — «И так всю жизнь?» — настаивала на вопросах я». — «Как в ресторане начала работать, все тридцать лет так, а как же тут иначе», — отвечала Евгения Петровна, не догадываясь, почему я так любопытна. А я слушала ее ответы и все прикидывала, как и сколько работают наши кооператоры. Но когда мы прошли с ней на кухню, где стоял огромный холодильник, заполненный продуктами, когда я увидела электрическую машину, мешающую тесто, мойки, сушки, только тут я сообразила, что зря спрашиваю и зря пытаюсь что-то сравнить, — слишком неравные условия для наших кооператоров. И вставать в пять не привыкли, и нужных продуктов для тех русских разносолов, что предлагает своим постоянным посетителям скромная «Сенде-релла», не найти у нас днем с огнем.
Ресторанчик маленький, неприхотливый, неказистый. Казалось бы, людям побогаче туда ходить ни к чему. Но там бывают почти все харбинские русские. Это не просто возможность вкусно поесть, ресторан — место встреч, разговоров, в какой-то степени неофициальный клуб. Там увидела я за соседним столиком пожилую даму с длинным аристократическим лицом и фиалковыми глазами. «Графиня Толстая», — шепнула мне официантка. Толстая, да не та, должна огорчить, сказала дама, когда мы познакомились. Я внучка брата Льва Николаевича, Николая. Знаете о нем? Но не думайте, мы происходим не от цыганки, от законной жены. Меня «уехали» из России в Харбин, когда мне было несколько месяцев… С Толстой сидел мой однофамилец, Башкиров, мы начали считаться родством, не сочлись. Оба приглашали меня в гости…
Такое это место — ресторан «Сендерелла», место встреч. И вот Николай Александрович говорит, что Белоногова собирается его продавать. А кому? Кто купит. А кто купит, неизвестно. И вполне возможно, постепенно исчезнет еще одна точка на карте русского Сан-Франциско, где любят собираться харбинцы. Как исчезнет вскоре внушительный Казачий дом.
Остается память, остается музей, остается Русский центр, где идет своя оживленная жизнь, где по-прежнему собираются члены старой русской колонии и их дети, где проводятся лекции, концерты, где часто ставятся «оперетки», как выражается Слободчиков. Ставятся и оперы, иногда приезжают петь и профессиональные певцы русского происхождения.
…Десять дней гостила я у Слободчикова. Мы ездили в музей, где я лихорадочно перебирала интересующие меня ящики с архивами, торопясь и понимая, что
