Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
Я также пытался осмыслить, почему в интервью возникало столько противоречий, ведь рассказчики активно воспроизводили свой сложный жизненный опыт через призму того, что происходило тогда, в их настоящем. Через устные истории Советский Союз для меня оживал – с помощью интервью, которые проводил я сам, а также с помощью обсуждения этих рассказов, которые проводили мои канадские, кыргызские, узбекские, азербайджанские и грузинские коллеги и научные ассистенты. Каждый член команды говорил о том, что его прежнее понимание советского государства претерпело изменения в ходе интервью.
Таблица 1. Информация о респондентах и датах проведения интервью
В итоге мы собрали для этого проекта семьдесят пять интервью, семьдесят из которых было использовано в этой работе[1113]. Когда я начал брать интервью в 2005 г., у меня был частично структурированный список открытых вопросов, которые позволяли примерно проследить жизненные пути мигрантов: от их мотивации к переезду до первых впечатлений от Ленинграда и Москвы, от их учебы или работы до повседневных взаимодействий с принимающим городским сообществом и государством. Затем я просил поразмышлять о своем советском опыте в свете их сегодняшней жизни. Благодаря личным связям и контактам Центрально-евразийского исследовательского общества я смог связаться с учеными и специалистами из моей целевой группы. Большинство из них учились в ленинградских или московских университетах, прибыли в Ленинград и Москву в результате набора университетских работников и белых воротничков или же в рамках программ по обмену в 1970-х и 1980-х гг. Я брал интервью вживую в Северной Америке и на различных конференциях или по телефону. Аспирант Карлтонского университета, который работал в Санкт-Петербурге, изучая афганских беженцев, побеседовал по моей просьбе с несколькими таджиками, что помогло мне уточнить вопросы, которые я потом задавал респондентам, оставшимся в бывших республиках Советского Союза. Мы оба поняли, что открытые вопросы, например, о том, какие у мигрантов были отношения с принимающим населением, могли вызвать односложные ответы вроде «нормальные», и при этом было сложно добиться от респондентов каких-то разъяснений. Испытуемым также не нравилось, когда мы использовали термин «расизм», поскольку они считали расизм скорее западным явлением. В результате наши открытые вопросы сопровождались примерами о каком-то конкретном опыте, а упоминания расизма заменило выражение «дискриминация по национальному признаку». Также мы столкнулись с тем, что некоторые рассказчики были более разговорчивы, чем другие. Некоторые даже начинали интервью с рассказа о своей «советской биографии», который мог длиться несколько минут; другие же считали вопросы о повседневной жизни слишком личными и не чувствовали себя комфортно, посвящая незнакомца в свою личную жизнь. Нужно было овладеть искусством того, как разговорить респондентов.
Я понял, что интервью, в особенности полуструктурированное с открытыми вопросами, способно создавать отношения[1114]. Если разговор между интервьюером и респондентом проходит хоть сколько-нибудь успешно, то во время рассказа между ними формируется своего рода связь. Я работал над тем, чтобы эта связь была положительной. В рамках опроса я уделял наибольшее внимание тем вопросам, которые были важны для моих респондентов, и задавал дополнительные вопросы, когда они были настроены на разговор (и попросил, чтобы мои коллеги, помогающие мне в исследовании, делали то же самое). Меня очаровало то, как вдумчиво, а иногда и эмоционально интервьюируемые восстанавливали в памяти события своей жизни. Я и другие члены моей команды сами вовлеклись в этот процесс. Возможно, мы были фоном для этих рассказов: есть такие истории, которые, например, респонденты хотели бы рассказать молодой кыргызской аспирантке, а не канадскому профессору средних лет. А при чтении стенограмм проявлялись различные нарративные стратегии, пусть даже отрывочные и противоречивые. Воспоминания о жизни в советский и постсоветский периоды перекликались друг с другом.
На следующем этапе исследования я искал респондентов в Санкт-Петербурге и Москве. В 2007–2008 гг. я работал совместно с другим канадским исследователем над поиском контактной информации в вездесущих национальных диаспорах, которые возникли в этих городах в 2000-х гг. Нам помогли грузинские, кыргызские, узбекские и таджикские ассоциации. Многие из испытуемых были общественными деятелями и поэтому чувствовали себя комфортно, рассказывая о себе, а некоторые респонденты теряли терпение уже после 20–30 минут интервью, а ведь обычно оно занимало от одного до двух часов. Мы обнаружили, что эти национальные организации предлагали свои «истории успеха», то есть истории грузин, кыргызов, узбеков или таджиков, которые преуспели уже в постсоветскую эпоху и чьи истории жизни в советское время способствовали этому успеху. Еще одна проблема в наших разговорах с мигрантами, оставшимися в двух столицах, связана с ситуациями, когда ответы и истории затрагивали время после 1991 г. Нужно было быть особенно внимательными и следить за тем, когда респондент начинал говорить о периоде 1990-х гг. И я осознал, что десятилетие с 1990 по 2000 гг. – начиная с дефицита товаров первой необходимости в период поздней перестройки и до президентства Владимира Путина – для многих превратилось в отдельную эпоху, которая запомнилась экономической неопределенностью и политической слабостью. А моя молодая научная ассистентка из Канады заметила удовольствие, которое испытывали участники интервью, детально описывая свои «похождения» с русскими женщинами.
Когда я проводил другие интервью методом «снежного кома», я заметил, что наш самый большой пробел – недостаточное количество торговцев и рабочих (на фабриках, в строительстве или в сфере обслуживания), чье присутствие на улицах Ленинграда и Москвы часто отмечали, но почти никто их не изучал. Во время поездки на конференцию в Кыргызстан в 2007 г. по чистой случайности я встретил респондента, который был лимитчиком в Москве в 1980-х гг. Найти торговцев было тяжелее. Национальные диаспоры Санкт-Петербурга и Москвы не давали нам их контактов, и не только потому, что они хотели продемонстрировать самых уважаемых своих членов. Среди известных петербуржских и московских ученых, изучающих современных торговцев из Средней Азии и Кавказа, к их же удивлению, не нашлось ни одного человека, который мог бы связать меня с теми, кто приезжал в две столицы до конца 1990-х гг. Тысячи и тысячи сезонных торговцев в двух постсоветских городах принадлежали молодому поколению. Поэтому следующий этап моего исследования включал поиск этих людей уже у них дома. Мои коллеги в Азербайджане и Кыргызстане связали меня со студентами из небольших южных городков, чьи родственники в 1970–1980-х гг. ездили торговать в Ленинград и Москву. Эти коллеги и студенты в 2009 г. провели многие интервью вместо меня, поскольку респонденты предпочитали говорить по-азербайджански или по-кыргызски, а не по-русски. Аналогичная ситуация повторилась через два года.
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
