– За мной! – и срывается вперёд.
Мы с Юдифь еле успеваем.
– Знаешь, – запыхавшись, говорит она, когда приваливаемся к стене передохнуть: – у нас говорили, что падший сгорит в синем пламени, если ступит в Небесную Твердь. А, позырь, мы живы. Враки всё.
И тут полыхает синим. Словно кто-то резко зажёг газовую горелку авторозжигом. Едва успеваем метнутся в боковой коридор.
Где Юдифь задумчиво продолжает:
– А может не враки?
– Гав! – раздаётся над ухом (сидим на полу, попадали, убегая). – Вперёд!
– Тотошка, ты убежал!
Он, кажется, гордится собой.
– Почуял! За мной, за мной! Сияющий Чертог близко!
И мчимся дальше. Не знаю, откуда берутся силы, но будто мне батарейку вставили. Наверное, подогревает желание отомстить за судью Эйдена. А может – дурное предчувствие, что не оставляет с той самой битвы с грехами.
Юдифь бросает мне на ходу:
– Я зырила на разлом. Ну тот, что пузырь расколол. В него лезет чернота.
Будто научилась у салигияров и считала мысли.
Чёрное небо – это и мой страх.
Перед нами расходятся очередные створки, и мы оказываемся… на мостике звездолёта. Панель управления и громадные окна впереди. Заглядываю в них, а там – Тодор и Бэзил отбивают атаку железок.
Тотошка смотрит вокруг с мальчишеским восторгом, а Юдифь – на меня – с надеждой.
– Ты знаешь, как тут работает?
– Понятия не имею, – признаюсь честно и чувствую, как вместе с тревогой накатывает ещё и паника.
– Думаю, тебе нужна Тетрадь! Ведь недаром ты её нашла!
Мотаю головой.
– Там никогда не было подсказок, только чистые страницы.
– Это и есть подсказка, – бьёт себя по голове Юдифь. – То небо. Во сне и там, у разлома. Оно было белым, хотя должно же – голубым. Я ещё тогда подумала: как лист, на который ляпнули. Меня в детстве, в Подземельях Шильды, учили писать, а я часто ляпала. А потом злилась и зарисовывала всё чёрным. Небо чернело из-за лени и нетерпения.
– И? – ещё не до конца понимая, к чему она клонит.
– Но иногда брала чёрное не в склянке, а собирала с листа, и писала на другом. Выходило куда чище, чем из склянки. И Охранитель сказал: оживить черноту. Знаешь, когда пишем, всё написанное будто оживает.
– Ты гений! – обнимаю её. – Как сразу не дошло: не нужно знать, как тут всё работает, нужно заставить его заработать, как мне нужно.
Ноты суть знаки. Графическая запись одного из многочисленных языков, которыми природа пытается говорить с нами. Но мы – слушая её – переводим в понятный себе формат. Формат, которого проще будет воспроизвести. Знакопись на шкуре гепарда не доступна расшифровке, те письмена поймут лишь немногие. Эти, пройдя необходимую подготовку, сможет прочитать любой.
Имена нотам дал бенедиктинский монах Гвидо д'Ареццо ещё на рубеже X-XI веков: ut, re, mi, fa, sol, la, si. Это – акростих, обращённый к святому Иоанну.
UT queant laxis
REsonare fibris
MIra gestorum
FAmuli tuorum,
SOLve polluti
LAbii reatum,
Sancte Ioannes.
(Чтобы слуги твои
голосами своими
смогли воспеть
чудные деяния твои,
очисти грех
с наших опороченных уст,
о, Святой Иоанн)
Но позже заменили не только название первой ноты – с ut на do, но и изрядно поменяли интерпретацию названий. Теперь имена нот значат следующее:
Do – Dominus – Господь;
Re – rerum – материя;
Mi – miraculum – чудо;
Fa – familias рlanetarium – семья планет;
Sol – solis – Солнце;
La – lactea via – Млечный путь;
Si – siderae – небеса.
Если вдуматься – код гармонии.
Мироздание любит шифровать семёркой: семь нот, семь цветов спектра, семь небес счастья, семь чудес света, семь смертных грехов…
Семь – чтоб создавать миры.
Окунаю перо мысли в чернила творения и пишу на белоснежном полотне мироздания новую песнь для звёзд…
Ноты – птицами по проводам – рассаживаются по строчкам. И вот уже их хор ликует, прославляя рождающийся мир.
Дрожат стены и пол. И где-то там, в недрах гигантского корабля, взрываются криокапсулы спящих.
Жалости нет.
Созидая, творец отсекает лишнее.
На экране-окне я вижу, как рушится коридор, где сражаются Бэзил и Тодор, и их сметает, вышвыривает в пространство. Осколок – тонкий, длинный, будто игла, вонзается Бэзилу в грудь. Вижу, как невероятно широко распахиваются глаза моего ангела…
Он улыбается мне и шепчет:
– Не плачь, котёнок. Я навеки с тобой, как и обещал. В твоём сердце.
И сквозь расстояние и время слышу его.
Капли его крови – сверкающей, совершенной – орошают землю, израненную горящими обломками Небесной Тверди.
И будь я ещё человеком, сердце бы моё лопнуло и глаза бы вытекли слезами. Потому что я не хочу в мир…
… где нет его улыбки…
Там…
***
… твердь пошатнулась, разлетелась и вот-вот рухнет.
Тогда Юдифь вытаскивает у себя из груди пламенеющую белую розу. И кидает вслед – в дар миру, где с неба падают ангелы.
Один из лепестков начинает расти. Чаша, ладонь, собирающая и удерживающая останки прежнего небожительства.
И мне кажется, мы обе с Юдифь слышим, как от жара лопается пузырь, в котором покоился прежний мир…
Вижу поезд, но летит прямо по небу, среди облаков к прекрасному парящему острову. Везёт туда счастливцев и праведников, чтобы там, среди бабочек и цветов, засмеялся ребёнок.
И родилась крылатая богиня.
Своя, которая уже не уснёт.
Та, что разделит ношу с Великим Охранителем.
Нас подхватывает, кружит. Успеваем схватится за руки. Небесные сёстры. Две половинки души. Разные и бесконечно похожие.
Внизу, глядя на нас, воет Тотошка.
Но земная суета нам больше неинтересна. Мы смешиваемся, сливаемся, растворяемся друг в друге. Становимся разноцветными, но через мгновение стремительно белеем. А потом взрываемся и поливаемся дождём.
