На Залесье, на Зимнюю губернию, на столицу, смывая с неё серость. Мы вновь распадаемся на цвета, стекаем радугой, раскрашиваем мир.
Прошедший горнило перерождения, закалившийся в очистительном пламени.
Новый, радостный, умытый.
Как и полагается, он начнётся с Рая.
***
– Здорово! – Великий Охранитель болтает ногами, сидя на облаке, и не может налюбоваться. – Ты славно потрудилась. Говорил же, что умею выбирать исполнителей.
Оглядываю себя – руки-ноги-волосы, всё на месте. И даже любимая пижама – на мне!
– А как же Юдифь? Тотошка? Тодор? Все люди там?
– Не волнуйся, почти все живы. Они будут благодарны тебе и построят новую жизнь. Совсем не такую, как прежде.
– Больше не будешь мучить интердиктами? – заглядываю в глаза, полные неба.
Он тихо и мягко смеётся:
– Кто знает…
Прыгуны залезают один на другого – прям, клубничная пирамидка, а облака – взбитые сливки.
Он щурится, лукавые морщинки, чужие на таком молодом лице, лучиками разбегаются от уголков глаз.
– Не узнала меня?
– В ком? – откидываюсь на облако, проваливаясь, как в перину, раскидываю руки и ноги, и, как в детстве на снегу, рисую ангела.
– Во всех, кто был рядом. В отце Элефантии, в судье Эйдене.
– Ну ты и шустрый!
– Это называется – вездесущий, – чуть обижено поправляет он. – И, кстати, спасибо за мир. Работёнки тут. Одних прыгунов – давить не передавить.
– Да не за что, – отзываюсь я. – Отпустишь?
Он поднимает вверх белёсые брови:
– Так не держу же. Лети!
И я лечу: луплю по воздуху руками, глохну от свиста ветра в ушах, костерю Охранителя последними словами.
Приземляюсь.
Твёрдо. Настоящая твердь. Не небесная, обычный пол.
Руки тонут в чём-то мягком. О, любимый палас.
И даже тапочки на ногах – те самые, что Машка подарила мне на двадцать лет.
Вернулась? Я вернулась!
– Ирочка?!
– Папа! – бросаюсь на шею, обнимаю ногами, как в детстве. Реву, уткнувшись в плечо. – Папочка, думала не увижу уже!
Он опускает меня на пол, треплет по волосам:
– Дурёха! Ты где пропадала? Я тут чуть с ума не сошёл?
– Прости, нужно было срочно уехать. Неотложные дела.
– Что за дела такие? Без моего ведома? – и хмурит брови, скорее печально, чем зло. Злится не умеет.
– Обязательно расскажу, и прости-прости, что так вышло.
– Ладно, лучше скажи, как прошмыгнула, что я и не заметил.
– Умею, – подмигиваю и несусь на кухню.
– Да, – ворчит за спиной отец. – Чаю попить – самое то с дороги. Тем более, тут Нинка, соседка, варенье передала. Клубничное, кажется.
Хохочу. Ну, конечно, а какое ещё.
Так и вижу хитрую физиономию Охранителя. Намазываю жирным слоем на белый, ароматно пахнущий хлеб, и кусаю побольше. Не дожевав, бормочу:
– Пап, а тебе Нинка нравится?
Он давится и прыскает чаем.
– Последняя женщина, которая мне нравилась, твоя мать.
– Да брось ты, пап. Десять лет уже прошло.
– Одиннадцать, – поправляет он. – Ты где-то свой день рождение пробегала.
– Ничего, наверстаем ещё. А о Нинке ты подумай. Вот так выскочу замуж, а ты будешь тут один-одинёшенек. Что делать?..
– Внуков ждать! – ласково усмехается он. И мне становится тепло и наворачиваются слёзы.
Отец вытирает их и улыбается:
– А ну отставить рёв! – как тут не подчинится. – Сейчас я тебя развеселю. Ну во-первых, Маша поправилась. Выписали уже, тебя ждёт. Во-вторых, что тут у нас было!
– А что?
– Светопреставление целое. Не поверишь, Маша почти сразу, как ты уехала, очнулась и начала по больнице бегать. Ранила там кого-то. Потом её в дурдом увезли, оттуда Фил вытащил. К себе отвёз. А тут сектанты какие-то явились. Похитили нас с Юркой, в комнате заперли, пичкали чем-то непонятным. И Машу к нам тоже поместили. Так она нам убежать помогла. Ой, она покрасилась, в розовый, ты её не узнаешь теперь!
– Так закончилось всё чем? – откусывать бутерброд боюсь, вдруг сейчас как выдаст и подавлюсь.
– Ну репортёры прилетели, столичные, наверное. На вертолёте. И этот Фил с ними. И менты ещё. Повязали эту секту всю, теперь суд будет.
– Ну дела! Хоть роман пиши!
– И не говори. Сам думал, что кино какое-то снимают, а мы по ошибке там оказались.
– Да, помнишь, как говорила мама: жизнь похлеще всякого кино и книг.
– Верно говорила. Мудрой женщиной была твоя мама, – поднимается, доливает себе чаю в кружку с медведем и, глядя на меня по-родному и добро, говорит: – Ну теперь ты. Чего откладывать, рассказывай.
Отставляю кружку, кручу локон на пальце:
– Папочка, история длинная, да ты и не поверишь.
– Ну времени у нас навалом – воскресенье же. А поверю я теперь во всё, даже в то, что инопланетяне существуют.
– Они существуют!
Но серьёзнею и говорю:
– А можно отдохну чуток, с мыслями соберусь? А то, правда, не знаю с чего начать…
Отец встаёт, собирает кружки, кладёт в раковину.
– Конечно, детка. Только потом – обязательно.
– Обещаю.
Чмокаю в щёку и плетусь к себе.
В комнате – полумрак. Пока штору не откроешь, не поймёшь, какое время суток. Только компьютер подсвечивает голубым.
Вывожу из спящего режима – открывается страница в читалке. Вспоминаю, книгу же открыла. Только книги нет – передо мной бесконечный белый лист, на котором обрётший самостоятельность delete пожирает оставшиеся слова.
Пытаюсь отменить команду, спасти хоть чуть-чуть. Но пожиратель букв беспощаден.
У меня на глазах он, буква за буквой, доедает последнюю фразу: наслаждение непристойно…
На пару секунд курсор замирает, вздрагивает, будто пульсирует и начинает двигаться, выпуская, по одной, новые буквы, те – складываются в слова, они – в предложения:
…Кто любит солнце? Только крот.
Лишь праведник глядит лукаво,
Красоткам нравится урод,
И лишь влюбленный мыслит здраво.
И я совсем не удивляюсь…
…тому, что Великий Охранитель любит Вийона. Они бы с Француа поладили. Оба те ещё шутники.
