– Ce n’est pas pour moi, tu comprends, – говорил он мне, – с’est pour l’Espagne[358].
Титу Михайлеску тоже был пьян, он говорил де Фокса:
– Ah! C’est pour les Espagnes, n’est-ce pas? Pour tes Espagnes[359].
Я пытался успокоить де Фокса, «я не виноват», говорил я ему.
– Tu ne représentes pas l’Italie, toi, et alors? Pourquoi es-tu assis à sa droite?[360]– говорил де Фокса.
– Il représente ses Italies, n’est-ce pas, Malaparte, que tu représentes tes Italies?[361]– говорил Михайлеску.
– Tu gueule![362]– говорил ему Августин.
Я сходил с ума от пьяных разговоров и слушал, как с заторможенной и церемонной злостью спорили между собой Михайлеску и де Фокса.
– Ne t’en fais pas, le Gouverneur est gaucher[363], – говорил ему Михайлеску.
– Tu te trompes, il n’est pas gaucher, il louche[364], – отвечал де Фокса.
– Ah, s’il louche, ce n’est pas la même chose, tu devrais protester[365], – говорил ему Михайлеску.
– Tu penses qu’il louche exprès pour me faire asseoir à sa gauche?[366]– говорил де Фокса.
– Bien sûr, il louche exprès[367], – отвечал Михайлеску.
Тогда граф Августин де Фокса, посол Испании, обратился к Каарло Хиллиле, губернатору Лапландии:
– Monsieur le Gouverneur, je suis assis à votre gauche, je ne suis pas à ma place[368].
Каарло Хиллиля удивленно посмотрел на него:
– Comment? Vous n’êtes pas à votre place?[369]
Де Фокса поклонился:
– Vous ne trouvez pas, que je devrais être assis à la place de Monsieur Malaparte?[370]
Губернатор еще более удивленно посмотрел на него, повернулся ко мне и спросил:
– Comment? Vous voulez changer de place?[371]Все недоуменно смотрели на меня.
– Mais pas du tout, je suis assis à ma place[372], – отвечал я.
– Vous voyez? – сказал с триумфом губернатор, повернувшись к послу Испании. – Il est assis à sa place[373].
Тогда Титу Михайлеску сказал де Фокса:
– Mais, mon cher Augustin, tu ne vois pas que Monsieur le Gouverneur est ambidextre?[374]
Де Фокса покраснел, протер салфеткой очки и сконфуженно сказал:
– Oui, tu as raison, je ne l’avais pas remarqué[375].
Я сурово посмотрел на Августина:
– Tu as trop bu[376].
– Hélas! – отвечал Августин с глубоким вздохом.
Мы сидели за столом уже шесть часов, и после красных раков из Кеми, после шведских закусок, после свинины и копченых оленьих языков, после супа из капусты и свиных шкварок, после огромных, цвета девичьих губ, лососей из Оунаса, после жарко́го из оленины и печеной медвежатины, после салата из подсахаренных огурцов на туманном горизонте трапезы между пустыми бутылками водки, мозельского и «Шато Лафита» на небосклоне цвета авроры появился наконец коньяк. В этот традиционный для финского обеда час коньяка все неподвижно сидели в глубоком молчании и только пристально смотрели друг на друга, прерывая тишину одним лишь словом «мàlianne».
Хотя трапеза подошла к концу, челюсти губернатора Каарло Хиллиля продолжали издавать глухой, продолжительный, почти угрожающий звук. Ему было чуть больше тридцати, этому низкорослому человеку с очень короткой, глубоко ушедшей в плечи шеей. Я смотрел на его толстые пальцы, могучий торс, короткие, мускулистые руки. У него маленькие, косого разреза глаза под тяжелыми красными веками, неширокий лоб, темно-русые вьющиеся, даже курчавые коротко стриженные волосы и полные, синеватые, чуть потрескавшиеся губы. Он говорил, низко опустив голову, почти касаясь подбородком груди, и всякий раз поджимал губы, поглядывая снизу вверх. В его глазах сверкал диковатый хитрый огонек, он поглядывал на всех упрямым тяжелым взглядом.
– Гиммлер – гений, – сказал Каарло Хиллиля, стукнув кулаком по столу. В то утро он четыре часа беседовал с Гиммлером, чем был очень горд.
– Heil Himmler, – сказал де Фокса и поднял рюмку.
– Heil Himmler, – сказал Каарло Хиллиля, посмотрел на меня суровым осуждающим взглядом и добавил: – И вы хотите заставить нас поверить, что встречались и разговаривали с Гиммлером и не узнали его?
– Повторю еще раз: я не знал, что это был Гиммлер, – ответил я.
Несколькими днями раньше, вечером в вестибюле отеля «Похьянхови», у лифта стояла группа немецких офицеров, а возле самой двери – среднего роста человек в гитлеровской форме, похожий на Стравинского, с монгольскими чертами лица, выдающимися скулами, близорукими рыбьими глазами, отливавшими белизной за сильными линзами очков как за стеклом аквариума, во взгляде застыло странно жестокое, отвлеченное выражение. Он громко говорил и смеялся. И уже закрывал скользящую дверь лифта, собираясь нажать кнопку, когда я сноровисто протиснулся между офицерами, прежде чем они могли задержать меня, и влетел в лифт. Удивленный человек в форме сделал движение вытолкнуть меня, я, в свою очередь, оттолкнул его тоже и, закрыв дверь лифта, нажал кнопку. Так я оказался в железной клетке с глазу на глаз с Гиммлером. Он удивленно, несколько раздраженно смотрел на меня, побледнев и, как мне показалось, несколько обеспокоившись. Отступив в угол кабины и вытянув руки как для защиты, он внимательно смотрел на меня своими рыбьими глазами и нервно дышал. Я удивленно посмотрел на него. Сквозь окна лифта мелькали офицеры и гестаповцы, спешно скачущие вверх по лестнице, сталкиваясь друг с другом на площадках. Я повернулся к человеку в форме и попросил извинения за то, что, прежде чем нажать кнопку, не спросил, какой ему нужен этаж.
