одним ударом уничтожить созданную Вильгельмом III независимость Европы; чтобы предупредить любой из этих результатов, Вильгельм III и развязал себе руки Рисвикским миром. В это время было три претендента на испанское наследство: дофин, сын старшей сестры испанского короля; наследный принц Баварский, внук его младшей сестры, и император, сын тетки Карла II. Если бы существовал закон, действительно применимый к данному случаю, то строго юридически больше прав было у последнего претендента, так как притязания дофина устранялись прямым отречением от всякого права на наследование при вступлении его матери в брак с Людовиком XIV — отречением, подтвержденным Пиренейским миром[2]; подобное отречение оспаривало и притязания баварского претендента. Притязания императора были более отдаленными по родству, но им не мешало никакое отречение.
Тем не менее, в интересах Европы Вильгельм III намерен был отвергнуть притязания и императора, и Людовика XIV. Именно сознание неизбежности австрийского наследования, если война продолжится и Испания останется членом Великой коалиции, а также противником Франции и союзником императора, и заставило Вильгельма III внезапно заключить Рисвикский мир. Если бы Англия и Голландия разделяли взгляды Вильгельма III, то он настаивал бы на наследовании всех испанских владений принцем Баварским: но обе они были утомлены войной. В Англии после заключения мира тотчас последовало уменьшение войска, по требованию Палаты, общим числом до 14 тысяч человек, и появилось уже требование их роспуска. Необходимо было подачкой побудить обоих претендентов к отречению от их притязаний, и первый договор о разделе, заключенный в 1698 году между Англией, Голландией и Францией, признал наследником принца Баварского при условии, что Испания уступит свои итальянские владения его соперникам. Милан должен был перейти к императору, а Сицилия вместе с пограничной провинцией Гвипускоа к Франции. Но едва соглашение было заключено, как смерть принца Баварского превратила его в пустой лист бумаги. Австрия и Франция оказались лицом к лицу, и ужасная борьба, последствия которой, кто бы ни вышел из нее победителем, должны были стать роковыми для независимости Европы, оказалась неизбежной. Опасность была тем сильнее, что настроение Англии не давало Вильгельму III возможности поддерживать его политику оружием. Убытки, причиненные войной торговому классу, и обусловленный ею гнет долга и налогов с каждым днем вызывали в пароде все больший ропот, и это общее недовольство обрушивалось на Вильгельма III и партию, поддерживавшую его политику.
Естественное пристрастие короля к его голландским фаворитам, его доверие к Сандерленду, его холодное и нелюбезное обращение, его старания сохранить постоянную армию лишили его популярности. На выборах, проведенных в конце 1698 года, в Палату общин было избрано ручавшееся за мир торийское большинство. Юнты утратили всякое влияние на новый парламент. За увольнением Монтегю и Рассела последовала отставка вигского министерства. Сомерс и его друзья были заменены правительством, из умеренных тори, с лордами Рочестером и Годольфином в качестве руководящих членов. Еще остававшиеся в армии 14 тысяч человек были сведены до 7 тысяч. Настойчивая просьба Вильгельма III не могла заставить парламент отказаться от решения выслать из страны его голландскую гвардию. Флот, во время войны насчитывавший 40 тысяч матросов, был сведен до 8 тысяч. Насколько это миролюбивое настроение Англии связывало руки Вильгельму III, показал второй договор о разделе, заключенный в 1700 году между обеими морскими державами и Францией. Требование Людовика XIV отдать Нидерланды курфюрсту Баварскому, которого политическое положение делало игрушкой в руках французского короля, было отвергнуто. Испания, Нидерланды и Индия предназначались второму сыну императора, эрцгерцогу Карлу Австрийскому. Но все испанские земли в Италии теперь переходили к Франции; был оговорен обмен Милана на Лотарингию, герцог которой должен был немедленно перейти в новое герцогство. Если бы император продолжал отказываться от заключения договора, то доля его сына должна была перейти к другому, не названному, принцу — вероятно, герцогу Савойскому.
Император все еще протестовал, но его протест не имел значения, пока Людовик XIV и обе морские державы крепко держались друг за друга. Не больше значения имело и сильное раздражение Испании. Испанцев мало трогало то, какой принц, французский или австрийский, займет престол Карла II, но их гордость восставала против дробления монархии и потери итальянских владений. Даже умиравший король разделял негодование своих подданных, и партии, боровшиеся у его смертного одра, заставили его завещать всю испанскую монархию внуку Людовика XIV герцогу Анжуйскому, второму сыну дофина. Договор о разделе был заключен так недавно, а опасность принятия завещания была так велика, что Людовик XIV едва ли решился бы на ото, если бы не был уверен в том, что атмосфера в Англии непременно должна сделать противодействие Вильгельма III бесплодным. Действительно, ни когда Англия не была так настрое на против войны. Недовольство внешней политикой Вильгельма III было таким сильным, что многие открыто одобряли поступок Людовика XIV. Едва ли кто в Англии опасался вступления на престол мальчика, который, несмотря на свое французское происхождение, под влиянием естественного хода событий должен был вскоре превратиться в испанца. Вступление на престол герцога Анжуйского считалось, вообще, гораздо более выгодным, чем то усиление могущества, которое должна была извлечь Франция из уступок последнего договора о разделе; эти уступки, по общему мнению, должны были превратить Средиземное море во французское озеро, повредить торговле Англии с Левантом и Америкой, превратить Францию в грозную морскую державу. «Меня огорчает до глубины души, — с горечью писал Вильгельм III, что почти все довольны предпочтением, оказанным Францией завещанию перед договором». Он был удивлен и возмущен вероломством соперника, но не имел средств наказан, его за это. Герцог Анжуйский вступил в Мадрид, и Людовик XIV гордо заявил, что нет больше Пиренеев[3].
Дело жизни Вильгельма III казалось разрушенным. Он чувствовал близость смерти. Его непрерывно мучил кашель; его глаза впали и потухли, и он был так слаб физически, что с трудом мог сесть в карету.
Но никогда не выказывал он себя столь великим. Его мужество росло пропорционально его затруднениям. Его сильно раздражали наносимые ему английскими партиями личные оскорбления, но он подавлял свой гнев страшным усилием воли. Его проницательный ум за временными трудностями, причиняемыми французской дипломатией и борьбой английских партий, различал те крупные силы, которые, как он предвидел, должны были в конце концов определить весь ход европейской политики. И за границей, и внутри страны все, казалось, было против него. В это время у него не было ни одного союзника, кроме Голландии, так как Испания была теперь в союзе с Людовиком XIV, а поведение Баварии вносило рознь в Германию и сдерживало Австрийский дом. Курфюрст Баварский, который управлял Нидерландами и на
