вытирал слёзы, — какого страха я натерпелся в те времена. Больше такого страха я в жизни не чуял. А я всё отползал от них, так и полз по кустам, пока вечер не пришёл. Всё боялся, что они со псами вернутся. И что теми псами ещё меня и рвать будут. И только под вечер они ушли… Я лишь тогда встал и пошёл. Пошёл, а сам думаю: отчего же они осмелились напасть? И тут подумал, что никогда бы они на такое злодейство не осмелились, будь вы живы. Я уж думал, что вас тоже убили те господа, что за вами приезжали.
— Хотели, хотели, — говорит Волков, — да не вышло у них. А как же ты сюда пришёл? Пешком?
— Пешком, господин. Уже который день иду. Прячусь по кустам да иду вдоль дороги. Стараюсь на люди не показываться. Но в дома к местным заходил, еду просил.
— И что, давали? — интересуется генерал.
— Ну, у меня крестик был серебряный, мне за него сыра дали и хлеба, а после нет, ничего не давали без серебра, а я-то всё серебро в трактире оставил. Вот, значит, второй день только шиповником питаюсь, а он-то ещё не совсем спелый. А народ здесь дрянь. Злой народ, жадный. Немилосердный, без Господа в душе. Даже корки нигде не дали. А потом с пригорка вижу вдруг — люди идут воинские. Пушки опять же. И флаг ваш белый с голубым. Вот тут сердце и отлегло. Вот тут-то я Господа и возблагодарил.
— Да, народец здесь дрянь, — согласился генерал. Он случайно обернулся и увидал маркграфиню. Она с интересом слушала их разговор. — Ладно, ступай в обоз, кашевары найдут для тебя что-нибудь поесть. А как доедем до города, так одежду тебе новую справим. Хорошую. А насчёт трактирщика и его душегубства… Теперь жалею о том, что вместе с мужиками не приказал и баб из трактира повесить на одной перекладине. После твоего рассказа так было бы честнее.
Глава 44
После этого случая у маркграфини не было желания останавливаться в трактирах. Пусть они даже были и хороши. А генерал и не думал настаивать. Он тоже стал настороженнее относиться ко всяким постоялым дворам. И в ту ночь, когда они ждали, пока подадут им ужин, Её Высочество взглянула на него необычно, а потом и спрашивает:
— Барон, а вам знаком мой будущий супруг?
— Вашу супруг? — Волков, признаться, растерялся немного. Ведь он действительно ничего не знал о человеке, для которого освобождал принцессу. — Э-э… Кажется, он молод.
— Молод! — маркграфиня фыркнула. И в этом звуке было настоящее женское негодование, хоть и скрытое. — Да он в сыновья мне годится.
— Ну уж, в сыновья… — не согласился генерал. Теперь он и вовсе не знал, что ему говорить. Во-первых, разговор этот запросто мог перейти в скользкую плоскость политики, на которой любое необдуманное слово впоследствии, при оглашении, может стать словом измены. А во-вторых, Волков прекрасно чувствовал настроение принцессы и вовсе не хотел ей перечить. И посему он сразу решил польстить ей. — Вы слишком молоды, и выглядите совсем молодой, так что ни в какие сыновья он вам не годится.
— Моей дочери двенадцать лет, — ответила она. — А моему будущему мужу сколько? Четырнадцать?
— Пятнадцать, — поправил её генерал. И тут же спохватился: — Или даже шестнадцать. Признаться, я не помню точно.
— «Даже шестнадцать!», — повторила она с упрёком, как будто это он ей выбирал суженого. — И что будет делать этот юноша с такою старухой, как я.
— «Старухой?» — теперь Волков повторял её слова. После засмеялся. — Может, вы не знаете, но герцогиня Ребенрее принесла Его Высочеству последнего сына два года назад, когда ей было уже сорок шесть лет от роду. Да и никакая вы не старуха, у вас тело как у юной, прекрасной и сильной крестьянки перед замужеством, — генерал немного рисковал, выбрав для убедительности такое сравнение. Хотя в случае с принцессой он не сильно лукавил. Тело её и вправду было отменным. И маркграфине, судя по всему, это сравнение пришлось по вкусу. Она несколько мгновений сидела молча, словно переваривая услышанное, а потом и спросила:
— И что же, барон, много ли вам пришлось познать тел юных крестьянок?
И он ответил ей просто:
— Ваше Высочество, я на войне с четырнадцати лет. И скажу вам, что ваше тело удивительно, моя жена просто кадка с тестом по сравнению с вами.
Да-да, это было именно то, что ей нужно. Казалось бы, перед ним сидела одна из самых умных женщин, что он знал. Разве что Агнес и госпожа Ланге были так же умны. Но эти, казалось бы, глупые восхваления для принцессы были настоящим бальзамом, избавившим её, хотя бы на время, от дурацких женских тревог. Она поправила платье, уселась поудобнее и уже без раздражения поглядела на генерала. И сказала потом:
— Барон, ужина всё нет, распорядитесь, чтобы принесли хотя бы пива. Оно осталось ещё?
— Майор Дорфус купил в последнем трактире две бочки тёмного, говорит, что крепкое, тут вообще варят очень крепкое пиво, — сообщил ей Волков. — А ещё купил вина у мошенника-трактирщика, попробовал после — говорит, вино дурное, говорит, зря только деньги потратил.
— Пусть тогда несут пиво, — сказала маркграфиня… и улыбнулась: — Крепкое так крепкое.
И в эту ночь она исполнила своё обещание и сняла с себя всю одежду, уже не боясь, что кто-то посторонний заглянет к ним в карету. Она была горяча и уже совсем не стеснялась его, и за время, что они были вдвоём, шептала ему с жаром:
— Барон, истинно мне вас послал Господь в награду за все мои страдания. Истинно. Не зря я молила его, — при том она обнимала его и целовала почти после каждого слова. — Провидению было угодно, чтобы я ехала в тот монастырь на моление.
И он наслаждался временем, что проводил с нею. Наслаждался по-настоящему. Ведь госпожа Ланге давно не была так горяча с ним, а Брунхильда и вовсе отдавалась ему без всякого видимого удовольствия, она словно одолжение ему делала, а ещё делала лицо, будто ждёт, когда же он уже угомонится. При том изображала на лице мину смиренного терпения. Тогда ему было всё равно, поведение красавцы его совсем не
