оказывается, можешь быть очень жестоким. Яна, понятно, выпросила, но ты так ее опустил, а ведь она твоя бывшая…
Смотрю на нее, наверное, как-то не очень добро. Потому что она сразу добавляет мягко:
— Извини, что лезу. Понимаю, что не мое, конечно, дело. Просто мне кажется, что с бывшими надо расставаться по-человечески.
— Угу. Видать, мне тоже надо было с ней потанцевать.
— Ты просто бил ее по самому больному, и, главное, при всех.
— Она тоже била меня по самому больному. Я всего лишь отвечал, — пожимаю плечами и добавляю жестко: — Не могу терпеть, когда тебя оскорбляют.
— Мне на ее слова было плевать. Я же понимаю, что она бесится от обиды и ревности. Мне ее даже немного жаль. Ладно, Стас, прости, я и впрямь сую свой нос, куда не просят.
— Да суй сколько хочешь, тебе можно, — пытаюсь немного сгладить недавнюю резкость.
Она улыбается.
— Это ты погорячился. Я — любопытная. Не жалуйся потом.
— Ничего, выдержу.
Женя коротко смеется, но затем опять становится серьезной, даже какой-то обеспокоенной.
— А ты не боишься, что Яна может… ну, отомстить как-то? Мне кажется, она не из тех, кто легко забывает обиды.
— Ну что она мне может сделать? — повторяю ей то же, что и себе уже не раз сказал. — Янка может только мелко пакостить.
— Не знаю… Знаешь, как говорят? Страшнее брошенной женщины, только обиженная брошенная женщина, — Женя произносит это вроде как насмешливо, но я вижу, что она и правда тревожится.
Я и сам за нее боюсь. Но вслух говорю как можно беспечнее:
— А еще говорят: бодливой корове бог рогов не дал. Вот это точно про Янку.
***
Всю следующую неделю практически не отхожу от Жени ни на шаг. В общем-то, мы и до того были постоянно вместе: и на переменах, и на обеде, и после уроков. Я лишь ненадолго отлучался, когда Соньку домой отвозил. Но теперь Соньке, как бы она ни обижалась, приходится добираться на такси. Своего водилу отец для нее зажал.
За последние дни я так привязался к Женьке, что еле вытягиваю без нее в эти выходные. Но встретиться не получилось. В субботу решил мать навестить. Думал, быстро сгоняю туда и обратно, а вечером — к Жене. Но матери стало хуже. Понимаю это сразу, едва ее увидев.
Когда полторы недели назад забирал ее из больницы, врач накатал целое полотно, чем долечиваться дома. Я всё по этому списку купил, привез, даже взял с нее слово, что будет принимать эти злосчастные таблетки. Но тут гляжу — аптечный пакет так и стоит неразобранным. А сама она пластом лежит на кровати. Дышит тяжело, со свистом.
— Мама, ну что за фигня? Ты почему не лечилась? Ты же говорила… — негодую я.
Мать открывает рот, но, просипев что-то невнятное, тут же захлебывается кашлем. А возвращаться в больницу притом отказывается. Правда, я ее не особо и спрашиваю.
В больнице тоже приходится повоевать. Брать ее вечером в субботу сначала ни в какую не хотят. Я даже денег сую — не берут. В конце концов приплетаю отца, чего я сроду никогда не делал. Ну и тут не сделал бы, конечно, будь другая ситуация.
Ну а в воскресенье опять к матери. Переживаю все-таки. Но ее прокапали, и вроде ей уже чуть лучше. Сразу говорю ей, что на неделе не приеду. Она кивает, типа, и не надо.
В понедельник после уроков допоздна зависаю у Женьки. Завтра она улетает в Москву на олимпиаду. Четыре дня не увидимся!
Еще и этот додик Арсений будет с ней все время рядом. Меня уже не так сильно бомбит от него. Да и он вроде руки больше не распускает. Но все равно как подумаю, что они будут там вдвоем… короче, лучше вообще в эту сторону не думать.
Она готовит ужин, возится у плиты, а я сижу на кухне за ее спиной и глаз с нее не свожу. Женя иногда оглядывается на меня и улыбается.
— Так сильно есть хочешь?
Я как блаженный смотрю на ее губы, не разбирая смысла слов, и бездумно киваю. Честно, так бы и сидел целую вечность, на этой тесной кухне только с ней вдвоем…
Звук у телефона я вырубил, зная, что Сонька обязательно начнет названивать.
— Потерпи еще пять минут, — говорит Женя. — Сейчас соус немного загустеет и готово.
Я не отвечаю, ловлю ее руку, встаю и притягиваю Женю к себе.
— Мне так хорошо с тобой, — шепчу ей в макушку, обнимая. Пару минут она позволяет себя целовать, потом вырывается и опять к плите.
— Ну вот, всё готово. Садись. Буду тебя кормить.
Она накладывает в тарелки спагетти и тушеное мясо, поливает соусом. Пробует сама и расстроенно восклицает:
— Черт! Кажется, пересолила.
— Не, — мотая головой, вру я. — Норм. Всё очень вкусно.
Она снова пробует и морщится.
— Нет, сплошная соль… Как ты это ешь?
Из твоих рук я бы и яд ел. Но вслух продолжаю врать:
— Не знаю, мне нравится.
После ужина идем в ее комнату. Мельком проверяю телефон — нет ли звонков от матери. От нее — ничего, но зато от Соньки пятьдесят пропущенных. Не зря звук убрал.
Женя садится с ногами на диван, я — рядом.
— Чем займемся? — спрашивает.
Я придвигаюсь ближе. Какие вообще могут быть вопросы по поводу того, чем нам заняться наедине? Но Женя отодвигается.
— Подожди. Ну давай хоть немного просто поговорим?
Раздосадовано выдохнув, я уступаю. Сажусь прямо, как на приеме у врача.
— Хорошо. О чем говорить будем? — спрашиваю без особого энтузиазма.
— Расскажи о себе что-нибудь, чего я не знаю.
— Не-е, это неинтересно. Лучше ты о себе.
С минуту она думает, потом вдруг вся подбирается, будто ее озарило.
— Слушай! А давай поиграем в Правду или Действие?
Ну, конечно же, я не хочу играть ни в правду, ни в действие, ни во что-либо еще. У меня совсем другое на уме. Но снова соглашаюсь.
— Ну, можно. А как?
— Допустим, начинаешь ты. Выбираешь правду или действие. Если правду — то я задаю тебе любой вопрос. И ты должен ответить на него честно. Понимаешь? Что бы я ни спросила, ты должен ответить по-честному.
— А если действие?
— Тогда я попрошу тебя что-нибудь сделать, хоть что. Ну, без фанатизма, естественно. Что-нибудь реальное и выполнимое.
— Блин, на что я подписался…
— Ну а потом будет твоя очередь задавать мне вопросы, ну или давать мне…
— О, ну это другое дело, — подмигиваю ей.
— Но выбирать правду можно
