вроде как сомы держат скамейку. Но это дорого. А барельеф и флюгер — это для вас бесплатно.
— Делайте, делайте, — махнул рукой Богдан. — Сом — это даже забавно. А представляете: вырыть прудик, здесь это можно, поскольку грунтовые воды близко, и в нём будут лениво лежать в тине жирные сомы. Пришли гости — ты вылавливаешь сачком парочку сомов — и на сковородку.
— Вы серьёзно, Богдан? — удивилась Рина. — В принципе, это возможно.
— Ни в коем случае, — отверг её предположение Богдан. — Наше хозяйство должно быть предельно простым.
Пошли прогуляться по лесопарку к лесному озеру, на самом деле — пруду. Лес в отличном состоянии, хотя, по рассказу «управляющего», двадцать лет назад он был завален засохшими деревьями, которые погибли от нашествия жука-типографа, которое случилось в начале века. Тогда отменили лесников в местном лесопарке, а на том месте, где они прежде жили, выходцы с Кавказа принялись разводить баранов, и те потоптали всю траву. В пруд сливали нечистоты, усадьба сгорела, и казалось, что лесному озеру и его живописным окрестностям скоро придёт конец. Ходили слухи, что лес вырубят, пруд засыплют, а землю отдадут под застройку. И вдруг всё дивно изменилось. Причём не медленно-постепенно, а буквально «с пятницы на субботу», как выразился «управляющий». Пруд спустили и очистили, а потом наполнили снова, за слив нечистот стали неуклонно взимать бешеные штрафы, появились лесники, убрали мусор и сухостой, который распилили и продают желающим на дрова для камина.
— И вот тогда я понял, что сделалась революция, — заключил свой рассказ старик. — А то я думал: побузят там в Москве, языки почешут, как обычно, да всё и останется по-старому. Ан нет, не по-старому. Военные — они разговоров не любят: приказ — и изволь выполнять.
Прасковья и Богдан удалились от родственников в чащу и вышли к таинственному болотцу; возле такого грустила Алёнушка на известной картине. У края болотца лежало толстое бревно, на которое удобно было сесть: верх бревна был обрезан, чтобы поучилось малозаметное, но удобное сиденье. Они сели на бревно, Богдан обнял её за плечи. С соседней кряжистой берёзы спустилась полусерая-полурыжая белка, внимательно посмотрела на них и удалилась восвояси. Тут Прасковья заметила прилаженную к ёлке кормушку: выходит, они её спугнули. Как странно, вокруг город, а тут — прямо настоящий лес.
— Пойдём, малыш. Тут, кажется, сыро. Не хватало нам ещё простудить чертика.
— На меня тебе наплевать, — засмеялась Прасковья, поднимаясь. — Лишь бы твоё чертовское отродье было в порядке.
— А знаешь, — проговорил Богдан, продолжая обнимать её. — Я иногда и впрямь чувствую проблески отдельной любви к нашему чёртику. Не к тебе, не к вам обоим — это-то всегда было, а к нему отдельно. Это неожиданно, удивительно и страшно.
— Почему страшно, Богдан? С ним же — мне сказали — всё в порядке.
— Всё равно страшно. Вдруг с ним что-то такое, чего не улавливают анализы? Так хочется его увидеть. Давай назовём его, а? Как ты хочешь?
— Давай Андреем. Ты говорил, что так звали твоего брата. Или как хочешь. С твоим отчеством всё сочетается.
— Хорошо, — он умилённо ткнулся в её в шею. — Пусть будет чёртик Андрюшка. Ты позволишь мне носить его на руках, сколько захочу? Помнишь, близнецов ты не разрешала, а я контрабандой всё равно брал их на руки. А ты говорила, что я их испорчу, они будут всегда проситься на руки, нужна дисциплина и всякое такое. А я, сторонник всякой дисциплины, всё равно брал их на руки.
— А я помню другое: ты ложился на ковёр, а они по тебе ползали — вот это помню. А наша няня возмущалась, что ковёр может быть пыльный, грязный, что-то о микробах говорила. Кстати, дети получились довольно организованные. Машка, во всяком случае. Мишка, наверное, тоже.
— Какое чудо, что он есть — Мишка. Я мечтал быть поддержкой ему, а оказалось наоборот: он мощнейшая поддержка мне. Он как-то удивительно принял меня, мгновенно. Как есть. Я безумно ему благодарен. А нового я буду эгоистически баловать безудержно. Ведь психологически он мне больше внук, чем сын.
— А в чём разница?
— Ну, ты же знаешь, принято считать, что деды-бабки безответственны: до результатов своего баловства они не доживут. Это, помнится, говорила моя бабушка — в том смысле, что она не такая. Она была, правда, не такая.
— Послушай, Богдан, признайся: ты в самом деле считаешь себя старым или кокетничаешь по-дамски?
— Считаю, — убеждённо ответил Богдан. — Я, в самом деле, ощущаю себя старым. Точно, не молодым, во всяком случае. Тебя я чувствую гораздо моложе себя. Это, упаси, Боже, не комплимент тебе. Но моё ощущение таково: ты для меня незаслуженно молодая жена. К тому же ты значительно выше меня по социальному уровню.
— Чёртушка, не считай себя старым — ладно? — она прижалась к нему, потрогала полуседые завитки на груди. — Ты же знаешь, какова сила мысли. Давай думать правильные и полезные мысли. Мы оба с тобой молодые родители. У нас если не всё, то многое впереди. И результаты твоего воспитания проявятся, ты успеешь увидеть. А социальный уровень — всё это такая эфемерность: нынче так, завтра — эдак.
— Ох уж этот мне русский анархизм! — неодобрительно покачал головой Богдан.
60
Всё было налажено для удалённой работы, Прасковья теоретически была уже в декрете, но всё ходила и ходила на работу. Чего тут пройти-то? Пару кварталов. А сидеть дома перед компьютером или на работе — какая разница? А ей всё равно положено гулять. Было какое-то суеверие: не будет её на работе — всё разболтается, потом не соберёшь. Тем более, что чувствовала себя она неизменно хорошо, только ноги стали чуть-чуть отекать, да и то самую малость. Богдан провожал ласково-тревожным взглядом, когда она уходила, но ничего не говорил.
Иногда встречались с Богданом в кафе на Пушкинской и обедали вместе, но это бывало редко, может, раза три за всё время: она старалась совместить с обедом какую-нибудь деловую встречу. Хотелось увидеться со всеми полезными людьми до того, как она хочешь-не хочешь на пару месяцев должна выпасть из трудовой жизни.
Живот был не особо большой — не такой, как в прошлый раз, с близнецами. Мягкий синий жакет, купленный как раз для этой оказии, оказался очень подходящим: и вид вполне деловой, и живот помещается. Кто Прасковью не знает, мог бы подумать, что она просто толстушка. Белая, гладкая кожа с лёгким, не городским, румянцем. Что уж скрывать: она себе нравилась. Может быть, так влияли на неё
