живёт почти тысячу лет. Нельзя всякий раз начинать сызнова.
— Богдан, мне кажется, ты всё усложняешь. «Кто был ничем, тот станет всем», — пелось в «Интернационале». Отсюда логически вытекает и обратное: кто был всем или, по крайней мере, кое-чем — тот становится ничем. Таков закон революций. Что мы и наблюдаем в отдельно взятой Соловьёвке.
— Нет, Параська, я не удовлетворён ответом. Чего-то не хватает. Надо ещё подумать. А какие книжечки… — он зажмурился от предвкушения вечернего удовольствия.
Прасковья вспомнила слова Никанорова, сказанные про Богдана: «талантливый ребёнок». В самом деле, что-то такое есть. Удивительно, что в первой серии их жизни он был для неё неоспоримо старшим и авторитетным. А сейчас она часто ощущает его как младшего, как ребёнка. Почему? Не в детство же он впал? Он по-прежнему говорит умные вещи, делает что-то сложное и важное, чего она отдалённо не понимает. Может быть, дело тут в жалости и тревоге за него, которые она постоянно испытывает? Это ведь материнские чувства. Она не успела додумать эту мысль, потому что они уже подошли к калитке, ведущей в их лошадиное бунгало. Прасковья приложила карточку, и калитка открылась.
* * *
Мангал был уже готов, угли разогреты, мясо нанизано на вертела, стол в беседке накрыт: «управляющий» и его подручные своё дело знали.
Возле калитки остановился «Москвич» новейшей модификации, из которого выходили Егор с женой, их сын Савелий и наконец тётя Зина. Тётя Зина показалась Прасковье удивительно маленькой, высохшей и очень старой, хотя она даже завилась и надушилась ради торжественного случая какой-то назойливо пахнущей дрянью. Жена Егора Марина имела вид довольный и процветающий, чем напомнила Гасана. На Маринке был костюм цвета фуксии, точно такие же губы и даже кроссовки. Тётя Зина тоже принарядилась — в тёмно-зелёный шерстяной костюм собственной вязки, отделанный белой цветочной вышивкой.
Тётя Зина рванулась к Богдану, хотела что-то сказать, но не сумела, а только молча обняла его, прижалась к груди и зарыдала. Богдан, ужасно смущённый, гладил её по спине, повторяя:
— Зинаида Алексеевна, не надо, не надо, пожалуйста.
Прасковья перецеловалась с остальными родственниками, а тётя Зина всё не могла отлипнуть от Богдана. Чтоб вывести его из затруднения, Прасковья обратилась к тётке:
— Тёть Зин, нужен твой хозяйственный совет, — проговорила она домовито-деловитым тоном, не зная, чем закончит.
Это сработало: тётя Зина, встав на цыпочки, в последний раз поцеловала Богдана в щёку и пошла с Прасковьей к мангалу.
— Тётя Зина, начинаем жарить? — ненаходчиво спросила Прасковья. — Ты мне помоги — ладно? Здесь и фартук есть. Руки помыть тут.
Богдан вымученно беседовал с Егором и Савелием, а жена Егора Марина присоединилась к женщинам.
Разместились на лавках вокруг стильного «медвежьего» стола, обсаженного туями. Тётя Зина пристроилась рядом с Богданом, взяла его под руку и попыталась положить голову ему на плечо, что было очень неудобно: Богдан на полторы головы выше Зины.
— Богдан, сыночек мой дорогой, — бормотала умилённо, поглаживая его руку.
— Зинаида Алексеевна, Вы слишком добры ко мне, — промямлил Богдан. — Наверное, я должен что-то объяснить…
— Ничего, ровно ничего не надо объяснять, — тётя Зина продолжала гладить его руку. — Я уверена: всё, что ты делаешь — хорошо и правильно. Плохого ты сделать не можешь.
Прасковья никогда не видела Богдана таким потерянным. Лицо его пошло красными пятнами, он облизывал сухие губы и силился что-то сказать. Наконец произнёс:
— Извините меня, я сейчас вернусь, — и торопливо ушёл в дом.
— Тёть Зин, ну что ты человека смущаешь? — упрекнула Прасковья.
— Да я и сама… — тётя Зина высморкалась в ярко-белый платочек. — Я и сама растерялась. Ведь он мне сыночек любимый. Ты, — обратилась она к Прасковье, — ты была и осталась племянницей, а он — сыночек, — Зина опять готова была плакать.
— Ладно, поплакали и хватит, — остановил тётку Егор. — Радость же, что Богдан с нами, все живы-здоровы. Тоже ведь, поди, в аду побывал. Радоваться надо, а ты плакать.
Прасковья давно отметила, что, вернувшись с войны, Егор словно стал понимать то, чего не понимал прежде и чего не понимают другие. И в семье он начал претендовать на роль старшего и главного. Но поскольку родители, не простив ему отсутствие высшего образования, продолжали числить его маленьким и глуповатым, он усвоил ироническое к ним отношение.
— Егор, — обратилась она к брату. — А что родители?
— Нормально, — ответил Егор с лёгким недовольством. — Здоровы. Учат. — проговорил он со значением. Прасковья не стала уточнять, кого и чему учат.
— Богдан всё хочет к ним приехать, — с сомнением проговорила Прасковья.
— А вот это вот не надо, — со всей определённостью ответил Егор.
В этот момент появился Богдан — вполне спокойный и почти весёлый. Сел рядом с Савелием, начал расспрашивать его об институте, об учёбе.
«Как это он так быстро успокоился? — с привычной тревогой подумала Прасковья. — Не иначе, глотнул чего-нибудь или даже вколол…». Почему-то мысль об уколах её особенно пугала.
Богдан меж тем беседовал с Савелием о новостях автостроения, беседовал, как он это умеет: незаметно возвышая собеседника и давая ему показать свои незаурядные познания в предмете. В этом, видимо, и состоит искусство светского small talk’ a. Прасковья когда-то специально овладевала этим делом, а Богдану это словно дано изначально. «Всё-таки дворянское происхождение ничем не заменишь», — подумала впервые совершенно не свойственную себе мысль.
59
Наевшись превосходного нежнейшего мяса, пошли гулять по окрестностям: родственникам не терпелось увидеть, как строится их новый дом. Работы там продолжались ежедневно, без перерыва на праздники. На участке встретили трудолюбивую Рину: итальянская дизайнерша вполне русским матерком объясняла каменщику, как ему следует работать, а тот утверждал, что у него есть свой начальник и Рина ему не указ.
— Послушайте, Богдан, — обратилась она прямо к своему заказчику, проигнорировав Прасковью. — Очень кстати, что Вы тут. Наш начальник Сомов спрашивает: можно ли на фронтоне сделать барельеф сома?
— Кого, простите? — не понял Богдан.
— Ну, сома, рыбы, — пояснила Рина. — Он же «арихитектор Сомов». И на всех своих постройках, если хозяева не против, помещает фигурку сома.
— Да-да, я помню, — вмешалась Прасковья, — был какой-то московский архитектор эпохи модерна, который всюду сажал фигурку льва, потому что его звали Лев. Забыла, как его фамилия.
— Кекушев его фамилия, — подсказала Рина. — Вот и наш Сомов подражает классическим образцам. Ну так что — можно?
— Да, собственно, пожалуйста… — согласился Богдан. — Как ты, Парасенька — готова видеть сома на фронтоне?
— Пожалуйста, — пожала она плечами.
— Можно сделать и флюгер в виде сома, — вдохновилась Рина. — А однажды мы делали даже литые опоры скамейки:
