Девушка даже провела руками по телу, стараясь оттолкнуть эту тяжесть, найти её физическую причину – и не нашла. Ничего не было. Это был огромный комок чувств, внутри, который она не распутывала, если подумать, со своего первого и последнего выходного дня.
Харрис понимала, что произошло. Она верила в то, что говорила, когда попыталась объяснить Лукасу, что это была только случайность – но ему от этого не стало легче. И ей, честно говоря, тоже. То, что Хлоя служила в горячей точке, на самом деле, не делало её неуязвимой или бесстрашной – но ей было нужно, чтобы Эосфор так думал. Она и сама хотела так думать – этот опыт был её аргументом в спорах с самой собой. Это доказывало, что она сильнее, чем ей кажется – хотя, если подумать, весь этот «опыт» можно было свести почти к нулю. В конце концов, Харрис не участвовала в перестрелках, не отвоёвывала целые здания: можно было подумать, что её служба – лишь одно красивое слово. За всё это время девушка лично столкнулась с настоящей опасностью лишь пару раз – даже того террориста, что пырнул ножом Джека, она одолела лишь потому, что подошла к нему со спины. А что было бы, вступи Хлоя с ним в настоящий бой? Нет, стрелять, конечно, её научили – но не для этого она отправилась на службу. Не в этом заключались её ежедневные обязанности.
Харрис выдохнула, сделала шаг, покачиваясь, и оперлась на раковину. Нет, не ей сомневаться в своих силах. Не ей думать о бесполезности своей работы. Она должна помнить – эти мысли не её собственные, это лишь отголоски брошенных кем-то когда-то фраз. Людям свойственно в себе сомневаться, и часто они пытаются жестоко обличить сами себя при помощи тех слов, что использовали против них другие – но очень важно помнить, что правду о себе обычно знают не только они сами – но и те, кто однажды видел их с лучшей стороны. О Хлое много чего говорили за всю её жизнь – и она всегда стремилась доказать себе и другим, что она лучше, чем о ней думают.
Харрис привыкла запоминать свои победы: получение диплома, службу, спасённые жизни. Пусть она никого не вытаскивала из-под обстрела, но зато – много раз отбирала у людей таблетки и лезвия. Горе ломало их, а она – чинила. Было бы странно, если бы Хлоя пыталась сделать то, к чему её не готовили, чтобы что-то доказать, вместо того, чтобы заниматься своим делом, в котором она была хороша.
Харрис отложила телефон и, закрыв глаза, включила воду. Подставила дрожащие ладони под струю, потом окунула лицо – ещё раз и ещё, не замечая, бегут ли по щекам слёзы, или нет. Её всё ещё потряхивало. Веры в собственную полезность было мало – это никак не помогало справиться со страхом. Обычным человеческим страхом – таким же, какой она испытала, когда тихо шагала позади захватчика, сжимая в руке только скальпель. Вот сейчас, сегодня ночью, всё могло кончиться без видимой на то причины. В любой момент Годфри мог узнать о них всё: если бы она плохо прикрыла дверь, или если бы Джорджина, например, вдруг решила бы всё рассказать отцу. Их с Лукасом могли отравить в любой момент, это было несложно – но Хлоя старалась не думать об этом, справляясь с мелкими проблемами, пытаясь отвлечься, или просто отказываясь размышлять о будущем.
Но подумать о нём уже стоило – и Эосфор был, скорее всего, прав, когда пытался заставить её обсудить с ним это. Вариантов исхода, правда, по его мнению, было не так уж много: на себе он явно поставил крест – надгробный, а её просил сбежать, скрыться из поля зрения его отца. И ей бы с ним поспорить – но из союзников в этом доме у Харрис было трое детей: сообразительная, но бесправная девочка, её младшая сестрёнка, и простодушный парень, который без задней мысли мог рассказать родственникам больше, чем стоило. Может быть, так Ноа и оказался у неё в комнате – потому что было очевидно, что он искал. Коробка с подарком для Лукаса была вскрыта.
Хлоя ещё с минуту стояла над раковиной, просто слушая журчание воды. Веки было сложно разлепить из-за влаги, что соединяла ресницы, но девушка и не хотела открывать глаза – ей отчего-то была противна эта ванная комната, как и всё в этом доме. Увидеть знакомую плитку на стенах, полотенца, зеркало – это было бы для неё сейчас слишком. Ей нужен был момент тишины, чтобы собраться с силами, справиться со страхом, толкнуть саму себя вперёд – пусть у Харрис пока и не было особого плана действий.
План… ох, точно. Хлоя вдруг поняла, почему Джорджина вчера заглянула к ней после того, как она отправила Ребекку спать – ведь у них оставался последний день для того, чтобы закончить плакат. Завтра у Эосфора будет день рождения, и, что не менее важно – завтра же будет и Рождество, когда их всех загоняют с утра до позднего вечера. Они уже не успевали подготовить цветную ленту, которую хотела повесить Ребекка, и едва ли имели время для того, чтобы завершить хотя бы начатый рисунок.
Харрис глубоко вздохнула. Легче ей, честно говоря, не стало – начало мутить, и было непонятно, из-за лёгкого отравления или из-за тревоги. Она вдруг поняла, каким наивным было её желание устроить Лукасу тайный праздник – и как ей повезло, на самом деле, что этот план не обернулся ещё более страшными последствиями. Ведь кто-то же сделал её подопечному новый укол – кто-то из тех ужасно милых людей, с которыми она разговаривала каждый день. Хлоя доверилась Джорджине после первого, в общем-то, душевного разговора – и отмела все сомнения, когда решила сделать это. Потом втянула в это ещё двоих детей, которых сама только что громко назвала своими союзниками. Стоит припомнить, что один из этих «союзников» как раз и принёс им, по незнанию, стакан со снотворным. А что он мог сделать осознанно? Как далеко бы зашёл, если бы получил точно сформулированный приказ от отца?
Но отступать было уже поздно. Сказать Ребекке, что она решила отказаться от украшений, а подарок вообще хочет спрятать подальше и вручить при всех, вроде бы как на Рождество – что это, если не предательство? Девочка очень скучала по своему брату – Джорджина шепнула Харрис по секрету, что Ребекка заинтересовалась музыкой как раз
