еще на три, и зверь пошел, выровнялся – расплодился, отъелся, отгулялся, из Хоперского заказника вернулись беженцы, – сейчас зверя столько, что кабаны уже начали вредить: дерутся с деревенскими собаками, водят шуры-муры с любвеобильными свиньями из колхозных свиноферм, когда два домашних хряка пытались вступиться за свою посрамленную честь, дикие их раскатали так, что домашние годились только в плов, а уж всковырять огород и сожрать личную картошку какого-нибудь уважаемого деревенского гражданина – для здешнего вепря самое милое дело.
Внизу хлопнул выстрел – сырой, зажатый сосняком. Хрипло залаял Орлик.
– Вот те и Вовочка, хранитель леса! – покачал головой Владимир Федорович. – Здешней природы художник. От слова «худо»!
– Без лицензии! – усмехнулся Петрович.
– А ты, Петрович, не переживай, – сказал Митя Жильцов, – в случае чего ему же и расплачиваться, не тебе. Охотинспектор налетит, сумму нарисует – инспектора любят это дело выполнять художественно, со вкусом, на отдельных листах бумаги. Чего переживаешь?
Ударил еще один выстрел. Слышно было, как заулюлюкал Вовочка, и через минуту неожиданно прямо на поляну выкатилась длиннорылая свинья, с топотом пронеслась по костру, сшибив рогульку с котлом, в котором остывала недоеденная шурпа, подпалила себе зад, с визгом врубилась в кустарник, в проход, проделанный десять минут назад Вовочкой, собаки рванулись вслед за перепуганной мамашей, но их не пустили привязи, Набат вывернулся из ошейника, засипел – хорошо, что Иван успел его привязать, – взлаял тонко, требуя, чтобы его отпустили; затем прошлепал лапами – тоже по костру – возбужденный Орлик и потом уж, сдыхая, сопя и роняя слезы, пот и слюни, появился Вовочка. Дальше бежать он не смог, рухнул на снег около поверженного казана.
– О-о-ох! – простонал он. – Наглая свинья! Совсем охамело зверье!
– Вообще-то тебя за выстрел штрафануть надо! – заметил Владимир Федорович.
– Я же сказал… нам можно!
– Мы – Николай Второй! – не преминул вставить Митя.
– Если Митя – Триста рублей убытку, то ты на триста не тянешь, – сказал Владимир Федорович, – ты максимум сотню наберешь.
– Неплохая кличка: «Сто рублей убытка», – засмеялся Митя.
Иван отвязал поугрюмевшего Набата. Набат рванулся из рук, он еще чуял дух дикой заполошной свиньи, разнесшей костер, запах этот дразнил его, вызывал бешенство, злость – у пса постоянно менялось настроение, что-то он чувствовал, чего не чувствовали мы, а может, видел то, чего не видели мы.
– Смирно, Набат! – не выдержал Иван. Глаза Набата налились сукровицей, ошейник сдавил горло, и пес стих.
Опустил голову, но сидел так недолго – выпрямился, сделал стойку, крепко упершись всеми четырьмя лапами в землю, будто собирался взлететь, и вновь тихо, жутковато, вышибая дрожь на коже, завыл.
– Ну что, мне тебя убить, что ли? – спросил Иван устало. – Замолчи, Набат!
Пес не послушался хозяина. Было в его вое что-то угрожающее и жалобное, пес беспокоился о себе самом и о своем хозяине, скорбел, взывал к сочувствию, молил неведомого собачьего бога о том, чтобы все было хорошо. Но кто в этом мире может поручиться за завтрашний день, за то, что все в нем будет хорошо?
По дороге из областного центра в Красное, где-то на середине, примерно в районе Политического бугра, – есть такое место на карте, хотя я не уверен, что на официальных картах название бугра так и обозначено, – проходит граница климатической зоны. Областной центр находится совсем рядом, рукой подать, на машине час езды, но погода в этих местах – разная, в центре весна, на деревьях лопаются почки, на свет Божий выползают, словно бы выпрастываясь из тесной одежды, из ороговелых скруток, яркие клейкие листки, а в Красном весной еще не пахнет – в Красном снег и морозы, в центре тепло, штиль, по воздуху летает невесомая паутина, а в Красном все ревет, стылый ветер прошибает до костей, небо смыкается с землей и не понять, где земля, а где небо. Расположенные под боком у областного центра хозяйства уже сеялки на поля выпускают, а на Политическом бугре еще только начинают работать первые трактора Красновского района… Для здешних колхозов это знак – пора пахать землю.
Охоты в эту пору нет. Если только на весеннюю утку, но птица эта – усталая, пролетная, домой возвращается издалека, мясо у нее горькое и невкусное, застревающее в зубах – ни единой жиринки; в последнее время весенняя охота вообще была запрещена, но когда ее разрешили, началась такая азартная пальба и так много дурноглазые охотнички набили птицы, что потом оказалось – потомство-то выводить некому!
Вместе с селезнями в этой бойне погибали и уточки-самки, которые и выводят потомство, и оберегают его, и воспитывают, и потом ставят на крыло.
Осенью охота бывает хорошая, осенние утки – то, что надо, ленивые, плотные, сладкие и хитрые – на выстрел к себе не подпускают. А потом уже объявляется сезон позатяжнее, посерьезней, когда можно бить крупного зверя – кабана и лося.
Летом красновцам не до охоты – главная охота летом в поле: то картошку окучивать, то бураки, то червяка, нападающего на огурцы, изгонять, то сено косить, а в августе вообще дни исчезают – народ перестает видеть белый свет, боясь упустить хлеб, который может перестоять и обсыпаться, может попасть под дождь, лечь на землю, сгнить – летом охотник вообще забывает, что у него есть ружье. Но случаются и паузы. Между одной заботой и другой.
В такую паузу я попал в Красное, увидел все тех же знакомых людей – Владимира Федоровича, Митю – Триста рублей убытка, даже Петровича, который, несмотря на летнюю замордованность, тоже иногда встречается с охотниками.
Недалеко от Красного протекает медлительный, с темной чистой водой ерик – рыбный, ничем в этом месте не загаженный, исток его находится километрах в тридцати от села, на пути у речки нет ни одной свинофермы, ни одной пуговичной артели, которая могла бы сбрасывать в воду помои, ни одного малого заводика по производству кнопок, способного загадить любое море – ничего, словом, – так что красновцы еще могут баловать себя чистой рыбой, пойманной прямо за огородами.
Расположились мы на вытоптанной заезжими туристами поляне около самой воды.
– Хорошо, хоть банок турики не оставили, – проговорил Митя Жильцов, скинув с ног пыльные дырчатые сандалеты. – Загадили планету, засранцы!
– Кто виноват? Начальство виновато, – проговорил Вовочка, по привычке дыша в сторону – не дай бог сшибить кого-нибудь «выхлопом», если резко дохнуть на какую-нибудь утчонку, либо зайца, привыкшего к кислороду – летальный, как говорят медики, исход обеспечен. Со скособоченной головой Вовочка потыкал Митю пальцем в грудь. – Ты виноват!
– Я-то тут при чем?
– Ты это самое… Районный… Это самое… меменклатура.
– Районная макулатура. – Митя был доволен, что Вовочка произвел его в начальники, в «меменклатуру».
Недавно прошел дождь – слепой, ласковый, прибил пыль, посшибал мошку с травы, поднял комаров – те лениво вились над рекой,
