Императрица в восхищении душевной силой своего супруга. «Он прямо поразителен – такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну, но поражаюсь, глядя на него…» И далее: «Мирское все проходит; дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке… В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков везет меня в кресле в церковь – только через улицу – из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют». И чуть ранее: «Вяжу маленькому теперь чулки, он попросил пару: его в дырах, а мои толстые и теплые… Как зимой прежде вязала, помнишь? Я своим людям все теперь делаю: у папы брюки страшно заштопаны, рубашки у дочери в дырах, у мамы масса седых волос. Анастасия очень толста, как Мария раньше была, – большая, крупная до талии, потом короткие ноги – надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже, волосы у них чудно растут, так что зимой без шали бывают…»
В декабре температура упала до 38 градусов мороза. Холод проник и в помещения губернаторского дома; хотя все камины были зажжены, обитатели дома все равно дрожали от холода. Укутанная в шали, императрица в своем кресле-каталке едва могла держать вязальные спицы в озябших пальцах. Зато для Алексея сибирская зима явилась праздником. Никогда еще этого хрупкого и переменчивого отрока, которому как раз исполнилось тринадцать лет, не знали таким жизнерадостным шалуном. Он охотно гулял с отцом в маленьком заснеженном садике, помогал сестрам ставить домашние спектакли – в январе решили поставить чеховского «Медведя», причем роль помещика Смирнова, приехавшего получить долг у вдовушки с ямочками на щеках и влюбившегося в нее, играл сам глава семейства.
Несмотря на эту кажущуюся беззаботность, Николай опасался, как бы приход большевиков к власти не сказался самым плачевным образом на судьбе тобольских узников. И то сказать, революционные доктрины мало-помалу овладевали и тобольскими солдатами из охранного отряда. Доселе солдаты, прибывшие из Царского Села, выказывали относительно неплохую расположенность к царской семье. Николай с дочерьми часто задавали им вопросы об их прошлой жизни, о деревнях, откуда их призвали на службу, о сражениях, в которых им довелось участвовать. Порою они даже украдкой заглядывали в караульню и играли со своими стражниками в дамки. И вот теперь эти люди, образовав свой солдатский комитет, сменивший бравого полковника Кобылинского, который сам оказался отстраненным от своих функций.
Оставшись без начальства, солдаты стали контролировать ситуацию, как им заблагорассудится. Расходы на содержание пленников были резко снижены. Для управления житьем-бытьем своей маленькой общины Николай предложил образовать – шутки ради – маленький soviet, в который вошли Татищев, Долгорукий и Жильяр. Прозаседав всю вторую половину дня, «Le Soviet Imperial» принял решение в целях экономии рассчитать десять человек из прислуги. Еще раньше Тобольский солдатский комитет постановил ста голосами против 85 последовать примеру фронта и снять с офицеров погоны. Эта мера распространялась и на опального «полковника Романова». Генерал Татищев и князь Долгоруков убеждали его повиноваться во избежание бурных выпадов со стороны солдат. По словам Жильяра, «у государя чувствовалось движение протеста», затем он обменялся взглядом и несколькими словами с государыней, овладел наконец собой и покорился ради своих близких. Что же касается маленького Алексея, то когда он отправлялся в церковь, то прятал погончики под кавказским башлыком, закрывавшим плечи. Как и отец, царевич вел дневник. Записи в нем лишь немного банальнее тех, что выходили из-под пера отца. О чем же писал мальчик, к примеру, 19 марта 1918 года? О том, что на солнце – 12 градусов, а в тени – пять. Что днем играл с Колей – сыном доктора Деревенько – и Толей, сыном поломойки. Ну, а судя по его записи, сделанной на следующий день, в Тобольске потеплело – 13 градусов на солнце и 10 в тени; Алеша играл с Колей в снежки, а пять дней спустя ребята стреляли из лука в мишень. Таковы вот нехитрые детские забавы!
… Вскоре солдатский комитет запретил пленникам даже редкие посещения церкви по праздникам. Упоенный чувством мести, он даже распорядился разнести ледяную катальную горку, которая служила одною из столь немногих утех царской семьи. Раздражение охранных воинов было тем сильнее, что, будучи отрезанными от мира, как и их пленники, они нерегулярно получали жалованье. Революционное правительство по-прежнему не имело своего представителя в этой части Сибири, и данное обстоятельство давало императорскому окружению повод к мечтаниям о побеге царской семьи. Ходили слухи о некоем Соловьеве, который недавно женился на дочери Распутина Марии, проживает в Тюмени, располагает значительными суммами денег и готов выступить. Соловьев завоевал доверие Анны Вырубовой. Но стало ясно, что эта персона – двойной агент, мошенник и прохвост. Кстати сказать, императрица все равно не согласилась бы покинуть Россию: отъезд за границу, по ее собственным словам, означал бы для нее разрыв последних связей, которые соединяют ее с прошлым. В числе таких связей, оборванных новой властью, явился и переход на новый календарь: вместо принятого в православии юлианского календаря с 1 февраля 1918 года вводился европейский – григорианский. Колоссальным ударом для царя явилось пришедшее в марте сообщение о подписании в Брест-Литовске мира между Россией и Германией. В глазах Николая такой позор был равнозначен самоубийству для России. «Я никогда не думал, что император Вильгельм и германское правительство могут унизиться до пожатия рук этим жалким предателям! – восклицал он. – Но они (немцы) не получат выгод от этого: это не спасет их от гибели». Еще одна важная новость: Петроград сделался слишком уязвим для атак контрреволюционеров, и большевики незамедлительно перенесли столицу в Москву.
Месяц спустя, к превеликому удивлению тобольского гарнизона, непосредственно из Москвы прислали нового комиссара, наделенного особыми полномочиями, по фамилии Яковлев. Это был высокий крепкий мужчина, разменявший четвертый десяток, с черной как смоль шевелюрой и учтивыми манерами. Обращаясь к Николаю, он титуловал его «Ваше Величество».
Но решимость его была непоколебима. У него был мандат на перевозку царской семьи к месту назначения, державшемуся в секрете, – там она будет находиться под строгим надзором местного комитета, сформированного в начале 1918 года. «Все мы пребывали в жуткой тоске, – отметил Жильяр. – У нас было предчувствие, что весь мир нас позабыл-позабросил, предоставив самим себе и милости этого человека. Ну возможно ли, чтобы никто не предпринял ни малейшей попытки спасти (царскую) семью? Где же те, кто еще остался преданным императору?»
Маленький Алексей снова был серьезно болен, лежал в постели, и ни о том, чтобы куда-то везти его, ни о том, чтобы разлучить его с матерью, не могло быть и речи. Со своей стороны Николай категорически отказывался ехать один. «Я никуда не поеду, – заявил он. – Они хотят заставить меня подписать Брест-Литовский мир. Но я скорее отрублю себе правую руку!» Александра Федоровна также сопротивлялась: «Я не отпущу императора одного. Его хотят разлучить с семьей… Его хотят подтолкнуть к чему-то дурному, заставляя его беспокоиться за жизнь родных… Боже мой, какая ужасная пытка! В первый раз в жизни я не знаю, что делать. Я всегда чувствовала вдохновение каждый раз, когда принимала решение, а теперь я не знаю ничего!» Но Яковлев настаивал: мол, если не поедете по доброй воле, я буду вынужден увезти вас силой – или сложить с себя полномочия. В последнем случае комитет, «весьма вероятно, пришлет вместо меня человека, менее разборчивого в средствах».
