Богослужения поначалу устраивались в самом доме, в большом зале на втором этаже. Царь удивлялся тому, что ему не разрешалось даже сходить в церковь. «Ну почему вы не отпустите нас погулять в город? Неужто вы боитесь, голубчик, что я убегу?» – говорил он своим стражам. Наконец 8 сентября, по случаю праздника Рождества Богородицы, всей семье разрешили отправиться в город на церковную службу. Ее сопровождали многочисленные часовые. «Идиотское окружение», – пометит царь в своем дневнике. Тем не менее благодаря помощи местного священника и прислуги им удалось втихомолку наладить контакт с внешним миром. Александра Федоровна тайком пишет письмо своей наперснице Анне Вырубовой, заверяя ее в своей вере в Бога и любви к России, несмотря ни на какие ниспосланные ей судьбою испытания: «Дорогое мое дитя, мы никогда не расставались, все простили друг другу и только любим – я временами нетерпеливая, но сержусь, когда люди нечестны и оскорбляют тех, кого люблю. Не думай, что я смирилась (внутренне совсем смирилась, знаю, что все это ненадолго). Целую, благословляю, молюсь без конца».[291] И ранее: «Какая я стала старая, но чувствую себя матерью страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к государю, которая разрывает мое сердце, – ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господи, смилуйся и спаси Россию». (Там же.)
Так как Анна Вырубова собиралась отправить ей новую посылку, царица отговаривает ее – у нее, мол, недостатка нет ни в чем.
По правде говоря, главным, от чего страдал Николай, было отсутствие новостей. Единственным источником сведений о военно-политической ситуации в стране у него оставалась только крикливая местная газетенка, печатавшаяся на оберточной бумаге. По редким телеграммам, которые публиковал этот листок, он с ужасом следил за тем, в какую пропасть катится страна. В Петрограде Керенский облачился уже в одежду контрреволюционера, а большевики все наглели, торопясь захватить власть. Наступление на фронте решительно захлебнулось, и русские войска все более откатывались назад под натиском немцев. Все же в сердце опального государя забрезжила надежда, когда до него дошли сведения, что главнокомандующий русской армией генерал Корнилов обратился к Керенскому с предложением о походе на Петроград с целью положить конец большевистской агитации. Сколь же горестным было его разочарование при известии, что Временное правительство отвергло этот единственный шанс на спасение! Результат этого подавленного путча не заставил себя ждать: противопоставив себя друг другу, вместо того чтобы объединиться, Керенский и Корнилов укрепили шансы Ленина. Этот последний, вернувшись из Финляндии 7 октября 1917 года, пропагандировал немедленное вооруженное восстание. Ему в этом помогал некий Лейба Бронштейн, известный как Лев Троцкий, который прибыл несколькими месяцами ранее из Нью-Йорка, а организаторского таланта ему было не занимать.
Судя по тому, что Николай слышал о Ленине, этот человек представлялся ему холодным, негибким доктринером, из породы самых опасных. Не ведающий ни угрызений совести, ни жалости, он готов покрыть Россию трупами ради триумфа своей идеи фикс. Под его влиянием советы, уже контролируемые большевиками, становились все более требовательными, все более угрожающими. Загнанный в западню Керенский не знал, что и предпринять. Банды озверелых дезертиров рыщут по всей стране. Мужики пускают красного петуха по помещичьим усадьбам. Снова разруха на транспорте – армия голодает, нет хлеба и в городах; Россию захлестнула волна актов саботажа. В ночь с 23 на 24 октября 1917 года Керенский вызывает в Петроград несколько надежных полков, запрещает большевистские газеты, подвергает преследованиям Военно-революционный комитет – и большевики не замедлили с ответом: тысячи красногвардейцев, матросов и солдат начали оккупацию города, заполонили вокзалы, почтовые и телеграфные отделения, типографии. Только Зимний дворец, где заседало правительство, еще держался. Напрасно Керенский пытался отбить столицу у мятежников при помощи войск генерала Краснова. Покинутый казаками, он принужден был бежать, переодевшись, в автомобиле под американским флагом. Восставшие тут же подвергли атаке Зимний дворец, на защите которого стояли молоденькие офицеры и недавно сформированный – при осмеянии населения – женский ударный батальон. В Неву вошла большевистская флотилия, – нацелив свои пушки на Зимний, крейсер «Аврора» дал в урочный час холостой выстрел по дворцу; в ночи с новой силой загрохотала стрельба, и вскоре огромное здание было в руках у красных. Находившиеся там министры были арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость, а сама пышная резиденция предана разграблению. Защитницы Зимнего из ударного батальона были доставлены в казармы Павловского полка и там подвергнуты гнусным издевательствам и насилию. На следующей неделе кровавые уличные бои развернулись в Москве – здесь большевики наткнулись на ожесточенное сопротивление юнкеров. Неравный бой продолжался две недели – и наконец красные овладели городом. За мятежом в столицах октябрьский шквал перекинулся и на другие города; хозяином России стал Ленин – и тут же потекли декреты, как из рога изобилия: помещичья собственность на землю отменялась «немедленно и без всякого выкупа», создавался Совет народных комиссаров под председательством Ленина и с включением одних только большевиков, вводился рабочий контроль на промышленных предприятиях, учреждались народные трибуналы, национализировались банки, декларировалось «право наций на самоопределение»[292] – и, пожалуй, самым кошмарным нововведением была политическая полиция, именуемая ЧК.
… Аресты множились, как на дрожжах. «Никогда еще Петропавловская крепость не была так переполнена», – пишет Зинаида Гиппиус. Кого только не свозили туда! Тут были и монархисты, подозреваемые в заговоре, и честные буржуа, которых нечем было попрекнуть, кроме их капиталов, и меньшевики, которые имели неосторожность сделать «не тот» выбор, прислуга, оставшаяся верной своим хозяевам, торгаши, пытавшиеся нажиться на народной беде… Интеллигенты левых взглядов, первоначально принявшие события с энтузиазмом, ошалели – раздув пожар революции, они не знали теперь, как в нем уцелеть. Сам Максим Горький оказался в числе разочаровавшихся. «Он производит страшное (выделено в тексте. – С.Л.) впечатление, – пишет Зинаида Гиппиус в своем „Петербургском дневнике“. – Темный весь, черный… Говорит – будто глухо лает». Когда она попросила его замолвить слово за нескольких арестованных членов Временного правительства, тот смог лишь сказать: «Я… органически… не могу говорить… с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким». (Многоточия в тексте. – С.Л.)
Только к 15 ноября 1917 года новость о падении Петрограда и Москвы достигла опального государя. Почти одновременно с этим он узнает, что русские и германские уполномоченные затеяли переговоры о перемирии. Как истинный патриот, он чувствовал себя облитым грязью от такого предательства со стороны своей армии, своего народа. Что же, выходит, и он сам будет принесен в жертву ни за что ни про что? Да, размышлял он, эти Ленин с Троцким образовали дьявольскую упряжь, которая тянет Россию к разорению и бесчестию…17 ноября он записывает в своем дневнике: «Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорней событий Смутного времени». 18 ноября: «Получил невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия! Подобного кошмара никак не ожидал! Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить неприятелю заключить мир, не спрашивая мнения народа, и в то время, когда противником занята большая полоса страны?»[293] Впрочем, уже на следующий день патетический тон в его дневнике уступает место рутинному: сильно похолодало, а раз так, то самое лучшее занятие – пилка дров.
