Его пятна темнеют.
— Ты — отрава, Джо. Эта женщина, Меланда… и Фил, как ты его назвал… Напомнить, что оба моих ребенка погибли из-за тебя?
Я не виноват, что его дети облажались, и многие отпрыски богатеев не пережили собственных родителей. Мое сердце колотится — Эшли вколола мне адреналин?
— А теперь слушай меня, — говорит он. — Я — отец. А ты — никто. Ты — донор спермы.
Я отец.
— Я обеспечиваю ребенка. И пока я плачу, за мной и последнее слово. И сейчас я скажу, что ты ближе ста метров к моему внуку не подойдешь до конца его дней. Стрелок из моей дочери неважный. Но если ты попробуешь приблизиться к моему внуку… Мои люди не промахиваются, Джо. — Он сует мне под нос бумаги и швыряет ручку. — Давай, профессор. Подписывай.
Вот он, поворотный момент. Мой второй шанс, второй раз, когда Квинн запугивает меня каким-то контрактом.
— Рей, вы принимаете неверное решение. Вы составили обо мне неправильное представление, и однажды Форти захочет встретиться с отцом.
— Через мой труп, — говорит он. — Подписывай. И без фокусов.
Яркое солнце подсвечивает пятна на лице Рея. Каждое утро он видит их в зеркале; зловещие пятна напоминают ему, что он не вечен, как бы ловко ни управлялся с инвестициями и налогами. Я переживу этого американского олигарха — именно поэтому он меня и ненавидит, а вовсе не из-за того, что я сделал с его детьми. В отцовстве он потерпел неудачу.
У него деньги. У него сила. У него пушки. Вот почему необходимо время, чтобы поставить патриархат на колени. Люди вроде Рея Квинна не просто пользуются поддержкой системы кривосудия. Они ею владеют. Если я хочу дожить до встречи с сыном, у меня нет выбора, и я подписываю соглашение.
Я верю в сына — славься, Форти, аллилуйя — и в пятна славного Рея. Рак скоро придет за этим ублюдком, хотя как знать? Может, уже пришел…
43
Врачи и медсестры меня не отпускают, Мэри Кей. Они держат меня в заложниках: «Без здоровья ты ничто!» — и на третий день после того, как я очнулся, у Хоуи случился приступ прямо в библиотеке. Я прочитал об этом на странице Бейнбриджа в «Фейсбуке».
Я написал тебе сообщение: «Знаю, ты злишься, но как там Хоуи? Беспокоюсь за него», — и я не слукавил. Я действительно волнуюсь за нашего «нафталина». А ты не ответила.
Я зря потратил шестнадцать дней нашей жизни, лежа на больничной койке, потому что, конечно, здоровье — это хорошо, но к чему здоровье без любви? Я звонил тебе, Мэри Кей. Я писал тебе. Ты проигнорировала меня, а потом игнорировала еще немного. Я заказал для вас с Сурикатой пиццу, но ее не смогли вам доставить. Я пропустил выпускной Номи — непростительно, как пропустить рождение сына, и ты заблокировала меня в «Инстаграм», а Суриката ничего не публикует на своей странице.
— Вам не выдали рецепт на повторные дозы, однако здесь хватит, чтобы пережить худшие времена, — говорит медсестра.
Я хватаю гребаные таблетки и пластиковую папку с бумагами, жму на кнопку лифта — давай, давай скорей — и мчусь в аэропорт Бербанка, но мой рейс задерживается, и я сижу, наблюдая, как прибывают и взлетают самолеты, слушая, как песни Стивена Бишопа перетекают в «Стили Дэн», и наконец объявлена посадка.
Мы приземляемся, и теперь, когда я действительно здесь, меня накрывает волной страха.
Возможно, ты меня никогда не простишь. Лав, например, так и не простила.
Я вызываю такси, сажусь в него, затем сажусь на паром, на часах по-прежнему объявление «Мы сломаны», а я для тебя исчез. Я нарушил данное тебе слово.
Мы добираемся до Бейнбриджа, на стоянке полно туристов и велосипедов, и еще не лето, но мужчины уже в сандалиях, а мамы в легких куртках, и время прошло. Не слишком ли много времени?
Я иду домой, сворачиваю на свою улицу, и ты была права, Мэри Кей: здесь не Кедровая бухта. Иначе ты поливала бы наши цветы и, увидев меня, приветственно махала бы рукой. «Джо! Ты вернулся!»
Я захожу в дом, не чувствую запаха печенья, но ты наполнила автоматические кормушки для котов, а Чески смотрит на меня, словно видит впервые в жизни (пошел ты, кот!), Оньк шипит (и ты туда же!), а Ушк даже не встал с гребаного дивана (вообще катись!). Хотя нет. Они не сделали ничего плохого.
В отличие от меня.
Твои туфли не стоят на коврике перед дверью. Я звоню Оливеру, а женщина с ливанским акцентом говорит, что Оливера нет, — понятно. Он сменил номер. Он никогда не был моим другом, зато его дом обставлен антикварной мебелью, и люди в Лос-Анджелесе просто используют других, чтобы получить желаемое. Я иду в свой гостевой дом, надеясь увидеть твои вещи, но и второй домик пуст. Ты исчезла, а я должен дышать, несмотря на боль. Ты исчезла для меня только потому, что думаешь, я тоже исчез.
Я бы никогда так с тобой не поступил, в глубине души ты ведь это знаешь, верно?
Я — раненый солдат после Третьей мировой любовной войны. Привожу себя в порядок, и в библиотеку, наверное, лучше поехать, чем идти пешком, но мне нравится идея, что ты увидишь меня изможденным, вспотевшим, изувеченным. Добравшись до места, я топчусь у входной двери публичной библиотеки Бейнбриджа, а затем глубоко вздыхаю, будто это первая страница новой книги, открываю дверь, и вот ты. На том же месте, что и в первый день. Ты роняешь книгу на стол. Сегодня — Роксана Гей, бесконечно далекая от Мураками, что был в день нашей встречи.
Ты пересекаешь зал, я выхожу за тобой на улицу, и ты направляешься к нашей любимой скамейке. Ты не садишься (дурное предзнаменование), ты сжимаешь кулаки, и ты закипаешь.
— Ох, чтоб тебя…
Теперь ты сидишь (хорошее предзнаменование), я тоже. Ты закидываешь ногу на ногу, в колготках даже летом, как вдова в трауре, и могу ли я положить руку тебе на колено, чтобы напомнить о тепле между нами? Нет.
— Мэри Кей…
— Даже не начинай.
— Мне жаль.
— Вряд ли.
— В меня стреляли.
— Прекрасно.
Вовсе не прекрасно. Я касаюсь повязки на голове, а ты скрещиваешь руки.
— Если рассчитываешь на мою жалость, лучше сразу уходи.
— Я знаю, что подвел тебя. Провалялся в больнице, Мэри Кей. В меня стреляли, и я пытался звонить тебе… Я писал тебе сообщения… Черт, я даже отправил вам пиццу.
Ты киваешь.
— Хоуи умер.
Я не виноват. Хоуи был вдовцом, цеплявшимся за последнюю ниточку жизни, за стихи.
— Знаю. Видел в новостях. Я написал тебе, когда прочел об этом, и звонил… — Не нужно перетягивать одеяло на себя. — Как у тебя дела? Как прошел выпускной Номи?
Ты кладешь руки так, чтобы закрыть колени даже от моего взгляда, не говоря уже о прикосновениях. Костяшки твоих пальцев — латунные горы. Молчание.
