– Это не просто интерес! Она приехала, чтобы спрятать все концы в воду, чтобы никто не узнал о допущенной ею ошибке.
– А может, она просто пытается задать этому делу новую перспективу, – продолжил Айзенменгер, сам удивляясь своим словам.
Фетр, пившая «Сент-Клементе», едва не опрокинула свой бокал.
– Чушь! Ей не нужна никакая правда.
– Может быть, но я очень давно знаю Беверли. У нее есть свои недостатки, но и отличный нюх на правду.
Фетр уставилась на него с изумленным видом, а затем в ее голове забрезжила какая-то догадка и на лице отразилось презрение.
– Она вам нравится, – объявила она таким тоном, как будто только что установила, что Айзенменгер практикует копрофагию.
Не помогло даже то, что он мгновенно отверг ее предположение. Айзенменгер возмущенно напрягся, однако спустя мгновение весь как-то сжался и поник.
– Конечно, она мне нравится. Я ведь мужчина, констебль.
Он напоминал человека, жующего глазное яблоко и оправдывающего себя тем, что он – каннибал.
– Неужели вы все способны думать только с помощью своего члена?
Айзенменгер подавил мгновенный взрыв раздражения.
– Ну почему же? – произнес он. – Довольно часто я подключаю к этому процессу свое левое яичко, а иногда правое. Был даже случай, когда я пользовался обоими.
Но Фетр не засмеялась.
– Когда имеешь дело с этой стервой, этого недостаточно.
– Поговорим о вашем начальнике, – сменил тему Айзенменгер. – Он считает, что можно закрыть дело, просто обвинив Майкла Блума в убийстве отца.
– Возможно, он прав.
– Нет, он ошибается, – мягко произнес Айзенменгер.
Фетр вела себя вызывающе, и Айзенменгер, как это с ним нередко случалось, поймал себя на ощущении нереальности происходящего, изумившись тому, что защищает Беверли Уортон, а Салли Фетр – своего неверного любовника.
– Он ошибается, Салли, – продолжил Айзенменгер, не давая ей раскрыть рта. – И то, что вы мне сегодня рассказали, лишь утверждает меня в этой мысли.
– Перестаньте.
Айзенменгер молча сделал глоток из своего бокала, и Фетр продолжила:
– Как бы то ни было, грязные махинации Уортон не имеют к этому никакого отношения. Они не помогут нам установить истину.
Айзенменгер не успел ответить, так как ощутил за своей спиной, в дальнем конце паба, некое движение. Судя по всему, какой-то подвыпивший человек начал высказывать недовольство тем, что ему отказались налить еще.
– Думаю, они смогут изменить всю картину, – сказал он.
– Каким образом? Вы что-то знаете?
Это был простой вопрос, и, как нередко бывает с простыми вопросами, на него было трудно ответить. Айзенменгер знал, что ответ на этот вопрос мог бы все разрешить, однако еще не знал, как именно. Он даже не мог пока объяснить, почему это так важно; но он был уверен в том, что стоит подумать – и ответ будет найден.
– Я мало что знаю, – неуверенно ответил он. – Но я знаю, что смерть Альберта Блума очень мало – если вообще как-либо – связана со всем, что здесь случилось. Все остальное – лишь логические построения, не более того.
– И к чему вас привели ваши логические построения?
– Если допустить, что смерть Мойнигана связана со смертью ребенка, а также с убийством Клода и Пенелопы Флеминг, то можно различить и другие, прежде остававшиеся невидимыми связи, – несколько безоглядно начал рассуждать он. – Тогда, возможно, убийство Флемингов не было случайным, а являлось хорошо спланированной акцией. Следовательно, возникает вопрос, кому и зачем это понадобилось.
– Может быть, они что-то знали, – медленно промолвила Фетр.
Айзенменгер мрачно улыбнулся и кивнул. Фетр снова задумалась.
– О ребенке?
– Вероятно.
– Но это ребенок Фионы Блум?
– Да? – улыбнулся Айзенменгер.
– А если не ее, то чей же?
Айзенменгер не ответил и вместо этого произнес:
– А сделав следующий логический шаг, можно предположить, что Мойнигану тоже было что-то известно и из-за этого его убрали.
– Вы знаете, кто его убил?
– Не думаю, что все так просто, – уклончиво ответил он.
– Что вы имеете в виду?
Однако Айзенменгер промолчал, полагая, что его ответ не произведет на нее впечатления. Фетр кинула взгляд на часы.
– Мне пора возвращаться, – сказала она, допивая свое пиво.
– Конечно.
Она встала, и Айзенменгер, осушив свой бокал, последовал ее примеру. Они вместе вышли из паба. Однако, прежде чем направиться к участку, Фетр помедлила.
– Так вы знаете? Я имею в виду, знаете, кто убийца?
Айзенменгер покачал головой, однако этот жест не был отрицанием.
– Не убийца – убийцы.
– Их двое? – Фетр удивленно вскинула глаза, но Айзенменгер удивил ее еще больше.
– Думаю, трое.
Хьюго проскользнул в комнату, в которой остановились Елена и Айзенменгер. Быстро оглядевшись, он обнаружил то, что искала, на туалетном столике, забрал это и поспешно вышел из комнаты.
Елена, собравшись прочесть в одиночестве письма Нелл, испытывала приблизительно те же чувства, что и несколькими днями раньше. Однако на этот раз они были несравнимо сильнее и становились все интенсивнее, пока она не поймала себя на том, что находится ъ полузабытьи. Завывания ветра за окном делались все более настойчивыми – он словно удваивал свою силу, желая обратить на себя внимание. Тусклый свет придавал всему оттенок сепии, воссоздавая первозданную викторианскую атмосферу этого места.
Елена, решив не терять времени, устроилась на кровати и взяла с пола письма. Она принялась читать с самого начала, стараясь не пропускать ни единого слова, написанного когда-то ее отцом и матерью. В альбоме было много писем от разных людей, и некоторых из них Елена никогда не знала или успела позабыть.
После прочтения первых же писем ее охватила дрожь, причину которой ей вначале не удалось определить. Елена пыталась убедить себя, что действует как детектив, старающийся обнаружить связь между Хикма-нами и смертью родителей. Ситуация ничем не отличалась от официального расследования; она просто проглядывала важные бумаги. И поэтому она не могла понять, почему у нее перехватило дыхание при виде первого письма, написанного рукой ее отца. Оно было проникнуто добротой и отеческими чувствами и написано девять с половиной лет назад.
Следующее последовало спустя четыре месяца, вскоре после дня рождения Нелл. Это письмо было написано мелким убористым почерком матери Елены, и если слова отца вызывали у нее смесь ужаса и восторга, то письмо матери, так ярко отражавшее самую ее сущность, повергло Елену чуть ли не в кататоническое состояние.
