меня пустишь? Тогда скажи это своему стражу.
Так вот оно какое — счастье! Вместе ужинать, завтракать, чинить душ, потом плескаться под чуть теплой, перемежаемой кипятком водой, вместе засыпать и просыпаться, вместе дышать и понимать друг-друга так, что не ясно — ты ли сам так великолепно красноречив, чуток и тонок, или же просто читаешь мысли другого. А другой — это и есть ты, — лучшая часть тебя, расцветшая роскошная сердцевина души… Как же кстати пришелся этот утомительно-ненужный до сих пор уик-энд. Как много они успели узнать друг о друге и как многое решить!
— Глупышка, ведь кроме эпизода с лягушкой за шиворотом, меня с Антонией ничего не связывало. Все остальное — это уже ты! — мягко внушал Жан-Поль.
— А как же ужас перед бритой наголо пациенткой Динстлера, встреченной у бассейна? Как же твои жалостливые беседы с несчастной родственницей Алисы, приехавшей на Остров в Рождество? — допытывалась Виктория.
— Девочка, славная моя! Разве ты ещё не поняла, что во всех переплетениях наших судеб есть какой-то смысл? Дяде Йохиму удалось угадать его! Уж не знаю, что руководило его святым безумием, но он сделал великолепный подарок мне, сотворив тебя. И, главное, преподал дорогой урок… Я никогда не мог бы быть счастлив с Антонией. Мне нужна была именно ты — со всеми твоими дурацкими, милыми, изысканными потрохами! Весь я создавался по плану и меркам твоей души и лишь для тебя писал, думал, изобретал…
Не могу объяснить, почему, но именно ради тебя я зачитывался опытами по селекции гороха, выявляющим механизм наследования… Да, да, не смейся, — из-за тебя я заразился этой наукой, стал одержим ею. А теперь упиваюсь работой, будто меня несет могучая волна! Понимаешь, волна — это ты!
— Жанни, — Виктория гладила растрепанные длинные пряди Жан-Поля, а смотрела мимо, в неведомую, туманную даль. — Милый, я тоже чувствую это, но не могу выразить точно. Йохим совершил чудо, соединив нас. Мы непременно должны навестить «Каштаны» и сообщить ему это. Как ты смотришь насчет июня? Мне полагается неделя на «библиотечные разработки».
— Ах, Тори, как бы я теперь не заглядывал в будущее — вижу сплошной июнь — все в цвету, в радости и в самом начале огромного, бесконечного лета…
…Жан-Поль уехал, обещая через месяц забрать Викторию к себе в университет, где также существовала потребность в социологах, а в муниципальном отделе регистрации браков с нетерпением ждали молодоженов. Уже оттуда, в статусе молодой семьи, они явятся к «сосватавшему» их дяде Йохиму. Но не прошло и половины намеченного срока, а планы рухнули: от Мейсона пришло известие о гибели доктора Динстлера с предупреждением для Виктории не являться на похороны. Наверняка, у него были на то веские основания.
— Вот мы и промахнулись во времени, Тори. Серьезно промазали упустили возможность сказать человеку доброе слово, а как он его заслужил! — в голосе звонившего Жан-Поля клокотала обида. — Жди меня дома, девочка. После похорон я прямо к тебе.
— Эй, милый! Шепни ему от меня… Мне посчастливилось полюбить доктора Динстлера. К тому же он был моим крестным. Я думаю, это что-то, да значит. Наверное — очень важное…
…Позвонив утром на остров, Тори узнала от Алисы, что Остин в больнице, а проводить Йохима в последний путь прибыли Антония и Жан-Поль.
— Не мучь себя, девочка. Никто из нас уже ничего не сможет сделать для него. Йохим по-своему любил тебя и, конечно, порадовался бы за вас. Я знаю от Жан-Поля о вашем решении, поздравляю, детка… — Алиса помолчала, что-то соображая. — Послушай меня внимательно: когда Жан-Поль вернется, вам предстоит серьезный разговор. Нет, милая, не о вас — вы все уже сами решили. Скорее… о нас, стариках. У тебя доброе сердце, девочка, ты поймешь и простишь. И еще: что бы ни случилось, не сердись на Тони. Ей сейчас тяжелее всех.
В мрачных раздумьях Виктория опустила трубку.
Рассказ Жан-Поля произвел на неё странное впечатление — она будто бы слушала сказку и, в то же время, Виктории казалось, что обо всем этом она уже давно откуда-то знала. Но просто не могла вспомнить.
— Бедная Тони, ей, наверно, совсем не просто. Подумай, ведь она не только произведение Динстлера, как я. Дочь, толкнувшая отца к самоубийству! Что же она должна была пережить до того момента, пока Артур не сознался в своем деянии…
— Кто-то очень хитрый обвел нас вокруг пальца. Хотелось бы знать автора этого замысловатого сюжета… — Жан-Поль воинственно крутил в руках вилку, не притронувшись к еде. В сковороде стыла приготовленная к его приезду Викторией пицца.
— Ты же сам сказал — судьба, случай, — напомнила Виктория, включая кофеварку.
— Случай не прячет в автомобиле часовой механизм и не посылает наемных убийц… Хотя, в рисунках наших судеб вплетена и эта нить. Мазутно-вязкая краска зла. — Вторично столкнувшийся с чьей-то злой волей, Жан-Поль чувствовал неведомое доселе ожесточение.
Виктории пришлось втянуть его в пространную дискуссию о непротивлении насилию, пока взъерошенный поборник справедливости не успокоился и даже не расправился с остатками остывшей пиццы.
Встречаясь в маленькой квартире Виктории, они не очень мудрили с застольем. Ближайшее кафе снабжало трапезы всем необходимым — от картофельного салата и сосисок до разнообразных сладостей.
— Больше всего на свете люблю охлажденные пирожки, растекшееся клубничное мороженое и рыжеволосых «невест Америки» в мужской рубахе на голое тело, — заявил Жан-Поль, завершая десерт.
— А я — стройных брюнетов, имя Роланд и пирог с яблоками! — Это Чехов. У нас шестьдесят лет назад сняли прекрасный комедийный фильм «Свадьба». Я обязательно его перепишу, тебе очень понравится.
— Не сомневаюсь. Практически мы любим одно и то же: себя друг к друге. И мы всегда знаем, чего хотим.
— А хотим мы сейчас… — Виктория интонацией обозначила многоточие, уже зная, что Жан-Поль удивительно точно продолжает её мысль. — Ах, нет, милый. То есть, да. Во-первых, и как всегда. — Она позволила Жан-Полю снять с себя рубаху. — А, во-вторых, мы хотим…
Жан-Поль обнял её и прижавшись губами к губам, так, чтобы говорить в унисон, промычал: «Мы хотим поддержать Антонию!»
После похорон Динстлера Тони замкнулась себе. Она отсиживалась в своей комнате, каждый день собираясь покинуть Остров. Но бежать было некуда, от себя не уйдешь, от бессильной злобы, растерянности, страха. «Кто же я?» — думала она, разглядывая в зеркале ставшее незнакомым лицо. И пыталась угадать, как скоро Ванда Динстлер возьмет свое — неведомая кокетливая мещаночка, мать…
Пигмалион ушел, завещав своей дочери поскорее избавиться от его дара, неспроста он оставил ей ту, детскую фотографию — нетронутый «оригинал». Он так
