Юрка попросил меня сесть за руль и достал из багажника бутылку водки… После той роковой ночи наши пути-дорожки разошлись.
— Нет, мы не ссорились, — подытожил я свой рассказ, — ничего не делили, мы даже остались друзьями, но после того случая нам было неловко общаться и смотреть друг другу в глаза. Даже не знаю — почему? В той ситуации не было иных вариантов… А может, Юрка считал по-другому? Во всяком случае, я никогда не жалел о том, что сделал.
Я сделал паузу и выдохнул:
— Вот Вы говорите, что я мог бы их не убивать… А зачем им жить? Хоть одну причину назовите!
Это прозвучало довольно резко, но батюшка лишь улыбнулся грустной улыбкой, глядя мне прямо в глаза.
— Дело ведь не в них, — тихонько произнёс он. — Их совсем не жалко. Тебя жалко. Как ты собираешься с этим жить?
— Ничто так не ослабляет память, как этанол… Когда-нибудь я выпью эту жизнь до последней капли.
Батюшка нахмурился и надолго замолчал. Я протянул руку к алюминиевой кружке, но передумал пить: в тот момент меня мучала жажда совершенно другого свойства.
— А где научился стрелять? — вдруг спросил отец Александр.
— Юрка научил, — ответил я. — У него дедушка был охотник, отец был охотник, он был заядлым охотником, ну и меня довольно часто брали с собой. Там все были помешаны на оружии, а в девяностые годы эта семейка вооружилась до зубов, поскольку они занимались различной коммерцией: и пушнину разводили, и водку палёную крутили, и продуктовые ларьки держали. В те годы у Юрки был целый арсенал: американское помповое ружьё «Remington», пара обычных дробовиков двенадцатого калибра, охотничий карабин «Сайга», пистолет Макарова, АКС-74У, но особую его гордость составлял немецкий штык-нож, который был жемчужиной его коллекции. А когда мы были пацанами, то сами мастырили огнестрельное оружие — такие чёткие «волыны», с фигурными скобами, с пружинными бойками. Стреляли бездымным порохом и свинцовой дробью. Всё это Юрка воровал у своего отца-охотника. Я стрелял по бутылочкам, а он безжалостно истреблял любую бродячую живность в нашем районе. Ему всегда нравилось убивать, а потом с любопытством наблюдать за конвульсиями умирающей зверюшки. По большому счёту, это был добрейший парень: вечно всех поил, кормил, денег давал в займы и не просил назад. Последнюю рубаху снимет и отдаст первому встречному, но если кто-то позволял себе неуважение… Вообще-то довести его было трудно, но если это кому-то удавалось, то можно было заказывать цветы и музыку для этого бедолаги.
— Однажды Юрку пытались тряхнуть какие-то гопники с Лебяжки, — продолжал я, — так он выдернул из-под полы кусок арматуры и успокоил этих ублюдков. В результате у него было пять ножевых. Истекающий кровью, он на своих ногах явился в приемный покой больницы… «Девчонки, я у вас тут прилягу на кушетку, а то мне что-то плоховато», — попросил он и рухнул без сознания на пол. Юрка чудом выкарабкался с того света, и когда я пришёл навестить друга, то не мог смотреть на него без слёз: он был худой, перемотанный грязными бинтами, жёлтый, как египетская мумия. Он был настоящий воин, и для полного счастья ему не хватало только войны…
— И он поехал на Кавказ, — предположил батюшка, а я уже ничему не удивлялся.
— Недавно я встретил его возле кинотеатра «Красногвардеец». Он стоял под углом 45 градусов, потому что ему навстречу дул сильный ветер. Он напомнил мне лермонтовский парус. Когда я подошёл к нему, чтобы поручкаться, он разговаривал сам с собой: «Да куда я денусь с подводной лодки? Соляра кончилась. Ложимся в дрейф». Мы поздоровались, хотя у меня возникло впечатление, что в первые секунды он меня не узнал, но потом дружелюбно воскликнул: «Эдька! Дорогой ты мой человек! Чем ты занимался всё это время, пока мы не виделись?!» — «Рано ложился спать», — ответил я. — «А я тут в Ичкерии воевал в девяносто девятом по контракту. Снайпером был». — Я спросил его: «Решил предков навестить?» — на что он криво усмехнулся: мать его была из какого-то чеченского тейпа. Она была красивой женщиной, и Юрка уродился в неё — волосы смоляные, вьющиеся, глаза орлиные, хищные, натуральный «нохча». — «Ты знаешь, Эдуард, просто надоело стрелять по птичкам», — ответил он, глядя на меня горящим взором, полным безумия. Потом мы взяли водки и отправились к нему домой. Это была грязная запущенная квартира с налётом былой роскоши. Окна — без занавесок. Одеяло — без пододеяльника. Кровать — без простыни. Мебель дорогая, но вся переломана. Начиная с кухни, квартира была заставлена пустыми бутылками, с узкими тропами в этих стеклянных урочищах. Но… каким-то волшебным образом он вывез из Чечни СВД. Не знаю, как он ухитрился это провернуть, но я держал эту винтовку в руках. После войны у него окончательно съехала крыша. От него ушла жена, забрала детей, и он остался совершенно один на своей «подводной лодке». С утра до ночи он пил и смотрел по видику одну и ту же кассету — «Спасение рядового Райана». Каждый день по кругу он смотрел один и тот же фильм, и других фильмов у него не было. С этой винтовкой он не расставался даже на секунду: он брал её в сортир, он спал с ней в обнимку, он любил её как женщину. Всю дорогу я боялся, что он меня пристрелит — намеренно или случайно. Мы всё-таки выпивали, а по пьяни, как известно, может случиться всякое.
— Ох, что война с людьми делает! — сокрушался батюшка. — После войны человеку требуется больше сил, чтобы выжить, чем на войне.
— Никогда не забуду, как мы прощались ночью в прихожей, совершенно пьяные. Он обнял меня как брата и произнёс заплетающимся языком: «Если нужно будет кого-то шлёпнуть, обращайся в любое время. Для тебя всё будет сделано в лучшем виде и совершенно бесплатно». После этих слов он достал из тумбочки старенький потёртый наган и протянул его мне… «Ты где такой артефакт откопал?» — спросил я, криво ухмыльнувшись. — «Ты на дату посмотри», — предложил он с нескрываемой гордостью. Я покрутил эту игрушку в руках и увидел на раме выдавленную звезду, а под ней дату — 1943 год. Внутри барабана тускло поблёскивали жёлтые капсюли. «Ого, даже маслята имеются, — удивился я. — Какой калибр?» — «Семь, шестьдесят два». — «А ты, Юрок, для чего мне это дал? Похвастаться?»
