— спросил я. — «Нет. Это мой подарок. На память, — ответил он и грустно добавил: — Когда ещё увидимся». А потом случилось странное… Он обнял меня, прижал к себе и начал в самое ухо нашёптывать, касаясь мочки слюнявой губой: «Я тебя всегда любил… И сейчас, если надо, грохну за тебя любого. Только пальцем покажи, крикни «фас». Если надо будет, отдам тебе почку, а если понадобится, отдам за тебя жизнь, но я умоляю тебя, Эдька… Никогда не возвращайся туда». Я слегка опешил от этих слов, ничего не поняв, но на всякий случай выдавил из себя: «Ладно. Как скажешь, Юрок». Его руки шарили по моей спине, словно он искал застёжку лифчика. «Никогда туда не возвращайся», — шептал он, а я начал его мягко отодвигать от себя, но он был упругий и жёсткий, как пружина. «Я всё ещё там», — произнёс он и заплакал, и тогда я по-настоящему испугался: до меня вдруг дошло, что он потерял не только семью, детей, друзей, бабки, а что-то гораздо большее… Казалось, этот человек живёт только смертью, а сама жизнь потеряла для него всякий смысл. Она стала для него обузой. Его мать к тому моменту уже повесилась, отец умер от рака, дед ушёл на охоту и не вернулся, а сколько наших общих друзей полегло в девяностые… Страшно вспомнить.
Я замолчал и только тогда заметил, что солнце уже скрылось за горной грядой и незаметно опустились сумерки. Вечерняя прохлада стелилась по земле. Батюшка слегка приподнял плечи, словно пытаясь согреться, и шалый ветерок подхватил его белые, почти невесомые пряди волос.
— Вот теперь Вы знаете всё. Скажите, батюшка, Господь простит меня? Или мне предстоит отправиться в ад? Мне бы очень не хотелось этого.
Отец Александр улыбнулся, и морщинки, словно лучики, брызнули вокруг глаз.
— Главное — чтобы ты себя простил, а Господь милостив и человеколюбив. Для него нет ничего невозможного. Но без покаяния не получится, сын мой.
— А что такое покаяние? Я что-то слышал краем уха, но не совсем понимаю… Это попросить у Бога прощения за свои проступки? Или до глубины души сожалеть об этом?
Батюшка опять улыбнулся и сказал:
— В святом писании есть такая притча… Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою. Правильно тебе сказал Юрка… Его устами говорил Господь. Никогда не возвращайся туда. Что он имел в виду? От чего он хотел тебя упредить?
— Трасса М5? Девяностые? Наша молодость? Воспоминания? — гадал я, а батюшка продолжал ласково улыбаться, выдерживая паузу.
— Зло живет в нас и передаётся от человека к человеку как вирус, — ответил он. — Если каждого вылечить, то весь мир исцелится от этой болезни. Не будет больше зла. Не будет братоубийства. И каждый должен начать с себя. Ты всегда искоренял зло калёным железом. Ты думал, что совершаешь благо, чистишь землю от скверны, но ты не заметил, как сам превратился в чудовище. Убивая даже самого последнего подонка, ты в первую очередь убиваешь себя. Беги и не оглядывайся. Не возвращайся туда больше никогда. Вот что хотел сказать тебе Юрка.
— Ну-у-у, навряд ли Юрка так глубоко мыслил. Он был простым тагильским пареньком.
— Юрка так выразить не мог, но он всё понимал. Он чувствовал, что погибает, но уже ничего не мог изменить. Он выгорел весь изнутри.
— А почему Вы говорите о нём в прошедшем времени? — насторожился я.
Отец Александр помолчал, опустив глаза, словно на поминках, и тихонько сказал:
— Да потому что его уже нет.
— В живых?
— И среди мёртвых тоже…
— А вот тебя ещё можно спасти, сын мой, — продолжал он, пристально глядя мне в глаза, но я уже не отводил взгляда. — Но для этого тебе придётся очень постараться.
— Я всё сделаю, батюшка.
— Трое суток на воде выдюжишь?
— Легко.
— Никакого алкоголя. Ни одной сигареты. Никакого баловства с женщинами.
Он словно зачитывал приговор, и мне стало страшно: до меня вдруг дошло, что я попал в западню. «Зачем я вообще сюда припёрся?» — подумал я.
— Сможешь? — спросил отец Александр, хитро прищурив глаз.
— Смогу, батюшка. Смогу.
— Ну коли сможешь, через три дня приезжаете. Буду тебя крестить.
— Хорошо, батюшка. Хорошо.
— Ну иди, сын мой. Похоже, дождь собирается. Вон какие чёрные тучи накипели. Не иначе ливанёт. И знатно ливанёт. Иди, сын мой. Иди с Богом.
Он перекрестил меня. Я встал и пошёл, а он крикнул мне во след:
— Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть!
— Я всё понял, батюшка, — сказал я и начал карабкаться в гору.
15.
Вернулись мы в «Югру» за полночь. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я проходил мимо закрытых дверей шведской линии — я настолько был голоден, что даже услышал звяканье тарелок, лязганье столовых приборов и радостный человеческий гомон. Я замечал, что люди всегда улыбаются, когда идут в столовую, и это самые искренние улыбки на свете. Мне же в тот момент было не до веселья: пустое брюхо подвело, и ноги дрожали, как у диабетика. Что делать? Где снискать хлебушек насущный? «А вдруг Леночка прихватила для меня пару бутербродов? — с надеждой подумал я. — Ведь она знала, что мы приедем поздно». Но в ту же секунду я вспомнил, что прохладная осень наступила не только в природе, но и в наших отношениях. Мансурова уже не называла меня как прежде «Эдичкой» и не смотрела на меня влажным взором, а напротив — делала вид, что не замечает меня, и даже девочки из шоу-балета в знак солидарности начали здороваться со мной через губу — эдак «здрасссь».
Я поднялся на второй этаж. Тусклые бра, висящие вдоль стен между дверными проёмами, создавали иллюзию абсолютного покоя. Ноги беззвучно утопали в мягкой ковровой дорожке, и вдруг из ночной тишины выпал монотонный скрип пружинного матраса, — он становился всё громче по мере моего приближения, и, когда я взялся за дверную ручку, мне показалось, что этот неприятный звук исходит из нашего номера. Я вежливо постучал и только потом открыл дверь… Она стояла в чёрном белье перед зеркалом и красила ресницы — окинула меня равнодушным
