время: безвластие хуже чумы.
В девяностые дороги пустели ещё до заката. Дальнобойщики сбивались большими группами у стационарных постов ГАИ, около заправок, возле придорожных кафе. Одинокие малолитражки прятались в попутных городах вдоль трассы. Машина с транзитными номерами рассматривалась бандитами как вполне законная добыча. Хозяина обкладывали дорожным налогом либо совсем забирали транспортное средство. Спасения от этого не было.
Итак, трасса М5 была совершенно безлюдна, как дорога в фильме ужасов. Очень быстро темнело. Высоко над головой, пронзая тёмно-синее небо, носились жаворонки.
— Эдька, стреляй в воздух, — тихонько сказал Платонов, когда они были ещё на обочине. — Они же не сумасшедшие…
— Ты плохо знаешь этих людей, — ответил я. — Наверняка они все упоротые. Похоже, у них тоже есть оружие. Что у них в руках? Я не вижу.
Я всегда плохо видел в сумерках, с самого детства, особенно на закате, — это было что-то вроде куриной слепоты, — а в тот момент ещё не улеглась пыль после нашего экстренного торможения и я даже в очках не мог рассмотреть, что за предметы у них в руках.
— Палки, — предположил Платонов, вглядываясь в размытые очертания наших оппонентов.
— Железные трубы, — сказал он с полной уверенностью и добавил: — Стреляй в воздух, Эдька. Они уедут. Век воли не видать.
— А завтра убьют каких-нибудь беззащитных людей, — предположил я. — Сиди тихо и будь ко всему готов. Где монтировка?
— Под ногами.
— И улыбайся, Юрок, улыбайся. Встречай дорогих гостей.
Они не торопились: шли очень медленно, вразвалочку, набивая себе цену. Ручонки у всех были согнуты в локтях. Бицепсы, дельтовидные, широчайшие карикатурно выпирали наружу, как у супергероев в американских комиксах. Поступь у них была тяжёлая. Квадратные силуэты смотрелись внушительно на фоне растянутого по небу красного кумача. Это было что-то вроде психической атаки — чтобы у нас было время как следует испугаться и отдать себе отчёт в том, что это конец.
— Давайте, подходите, гады, — прошептал я, снимая оружие с предохранителя.
— Улыбайся, Юрок! Улыбайся, — ласково попросил я.
— Пиздец! Какие они здоровые! Мама дорогая! — воскликнул он.
И вот я вижу их «волчьи» морды, — они очень близко, в пяти метрах от меня, — я чувствую их настрой и понимаю, что они не будут с нами церемониться, потому что находятся в состоянии тихого бешенства, что они просто смакуют эту ситуацию, оттягивая момент истины. «Забивать будут на глушняк, — подумал я, холодея. — А Юрка ещё ствол не хотел покупать… За копейки отдавали».
«Тачку менты тряхнут — вот мы и угрелись!» — орал он, будучи по природе недальновидным и легкомысленным человеком. Я ему возражал: «А если нас бандиты из машины вытряхнут? Да ещё в степи закапают? Как тебе такой вариант? Да лучше угреться, чем быть терпилой!» Как в воду смотрел — прямо чувствовал, что не зря мы этого «важняка» встретили и эти страшные фотографии держали в руках. Хочешь подольше задержаться в этом мире — научись читать знаки судьбы.
— Вы чё, лохи, попутали! — крикнул один из них, самый злобный и пучеглазый; он неожиданно появился из розового тумана, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, и я увидел у него в руках обрез охотничьего ружья.
Всё. Пора. Я вскидываю ПМ на уровне лица… Хлопок. Короткий. Сухой. Они встают как вкопанные. Первая пуля проходит мимо, хотя я стреляю неплохо, но волнение даёт о себе знать и чувствуется лёгкий тремор. Я вижу их слегка потускневшие физиономии, выражающие крайнюю степень удивления. Пучеглазый долго поднимает ствол, как в замедленном кино, но следующая пуля разрывает ему плечо, а третья попадает в грудь. Он замирает на мгновение и падает перекошенным лицом в землю. У остальных героизма явно поубавилось, и они медленно разворачиваются в обратном направлении… Хлопок. Хлопок. Хлопок. Ещё один валится в траву, и последний бежит изо всех сил, размашисто, мощно, цепляясь руками за воздух, а ногами — за землю, — наверно очень хотелось жить. Я догоняю его в несколько прыжков и практически в упор стреляю между лопаток — вижу, как появляется кровавое пятнышко на его широкой спине, обтянутой белой майкой, и он падает ничком.
Чёрный силуэт «фольксвагена» на обочине дороги и разлитое по небу лиловое зарево навсегда останутся для меня декорацией к этому страшному спектаклю, и ещё я никогда не забуду эту тишину, которая воцарилась во мне после убийства. На несколько лет отступила душевная боль, которая терзала меня с самого детства, растворились в этой тишине угрызения совести и неудовлетворённость самим собой. На какое-то время я стал успешным человеком, у которого получалось всё, за что он брался. Я имел головокружительный успех у женщин и не видел возле себя мужчин, которые могли бы сравниться со мной хоть в чём-то. Во мне воцарилась такая сила, что я почувствовал себя великаном среди карликов. Теперь, конечно, я понимаю, что меня просто развели как мальчишку и я заплатил слишком дорогую цену за этот бреющий полёт над землёй, — в итоге он закончился жестоким падением на самое дно.
Смеркалось. Я огляделся по сторонам: двое были мертвы, а «пучеглазый» ворочался в тёмной траве и задушенно хрипел. Он весь был залит кровью, которая в сумерках напоминала вишнёвое желе. На плече у него (с задней стороны) зияла жуткая рана, из которой торчала белая кость и какие-то сухожилия. Я поднял ствол и направил ему в затылок… «Чтобы не мучился», — подумал я и в этот момент почувствовал на себе чей-то взгляд — оглянулся.
— Что уставился?! Заводи машину! — крикнул я.
Юрка стоял весь бледный, взъерошенный, ноги сами собой чечётку исполняли.
— Не-е-е-е трать на него п-п-патрон, — сказал он заикаясь. — Сам с-с-сдохнет.
Я опустил тяжёлую длань, налитую свинцом, улыбнулся ему и сказал ласково:
— Юрочка, дорогой мой, заводи машину. Поехали.
Он заводит автомобиль, отпускает сцепление, даёт побольше газу, но двигатель глохнет.
— Эд! Толкни! Крепко сели! — кричит Юрка.
Я упираюсь в крышку багажника и толкаю машину изо-всех сил, а сил во мне немерено. Триумф победителя превращает страх и гнев в такую мощную энергию, что я выталкиваю машину одним движением. Когда мы выехали на трассу, уже совсем стемнело, и на тёмно-фиолетовом небе догорал красный уголёк заката. Мы молчали до самого Суходола, а потом
