нашем пути.
Наступил мой последний вечер во Франции; я провел его с семьей, в Андреси, в расположенном чуть ниже места слияния Сены и Уазы домике, в котором она поселилась в октябре.
Было холодно, всю предшествующую неделю шел снег, который теперь скрипел под ногами, оставлявшими на нем следы. Я думал о тех, кто в этот момент сражается на суше, на французском фронте, о тех, с кем встречусь через несколько дней. Я думал о своих товарищах, патрулирующих холодное море; думал обо всех драмах этой войны, о безумии людей, о преступности тех, кто умышленно лгал им, ведя к катастрофе…
В угасающем дневном свете я сделал еще несколько шагов по направлению к старой церкви, одному из тех готических шедевров, которые можно часто встретить в Иль-де-Франсе; вокруг меня был привычный пейзаж: булочная, памятник павшим, бакалея, склонившееся к Сене дерево, паром, буксир. Я медленно пошел назад.
Сколько я пережил таких вечеров под лампой, когда волнение от предстоящего отъезда скрывается за разговорами на повседневные темы, когда дети рассуждают о завтрашнем сочинении – а когда я узнаю их оценки за него? – когда предметы в доме ставятся после прошедшего дня на свои места до завтра – а где буду завтра я? – когда своим чередом, размеренно идет обычная жизнь, которая разом перестанет быть моей, как только я покину это место! Сколько уже я пережил таких вечеров, когда судьба оказывалась сильнее меня, когда я уезжал, не зная, вернусь ли, когда воспоминания и мысли поддерживали меня в момент временного разрыва с тем, что составляло мое существование, с моими планами и надеждами, с моей инертностью!
Но я сам этого хотел; я сам выбрал для себя такую судьбу, которая легко может вознести над посредственностью, стать яркой и приобрести глубокий смысл, даже если в нагрузку к этому она несет страдания, печаль и неудачи.
После отъезда картинки стали меняться с калейдоскопической быстротой: вокзал Андреси, ночь, снег, пригородный поезд с потушенными огнями. Рука, махающая на перроне и исчезающая в темноте… Погруженный во мрак Париж, который едва освещается рассветом. Северный вокзал; аэростаты воздушного заграждения; мой секретарь ждет меня, стоя рядом со своими отцом и сестрой; поезд на Амстердам.
От севера Франции далеко на восток, через границы, до России, до Сибири простирается равнина. Она покрыта снегом, и, когда мы подъезжаем к былой линии фронта 1914–1918 годов, в памяти моей всплывают названия городов: Шантийи, Альбер, Аррас и множество других, часто повторявшихся и врезавшихся в душу и плоть моей страны.
Возле бельгийской границы с трудом маршируют по снегу укутанные солдаты, а другие, чуть подальше, копают землю: роют то ли окоп, то ли противотанковый ров.
Бельгийская граница, затем голландская, потом, вечером, Амстердам, море света, ослепляющее меня после стольких ночей полного затемнения, пережитых в Бизерте, Касабланке, в море, в Бресте, в Париже – в воюющей стране. Ко мне моментально вернулись привычки мирного времени, и я наслаждался, поскольку теперь это стало редкостью, комфортом отеля, где остановился, вкусной едой в приятной обстановке, в обществе товарища, приехавшего из Гааги, чтобы встретить меня.
Ранним утром следующего дня я сел в Схипхоле[16] на самолет компании KLM, доставивший меня в Копенгаген.
Поскольку никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, самолет нейтральной страны облетел стороной воюющую Германию. То есть он шел на север вплоть до параллели Копенгагена и только тогда повернул на восток. Я не волновался, потому что принял меры предосторожности, чтобы уничтожить свои шифр и инструкции, если вражеский патрульный самолет прикажет нам следовать за ним на его базу. Но все прошло благополучно, и мы без проблем сели на датской земле.
У меня не было времени предаваться давним воспоминаниям, хотя в юности я провел в Копенгагене много месяцев. Я едва успел бросить взгляд на порт и на отель «Англетер», когда спешил во французское посольство и в аппарат морского атташе: быстрые беседы, обмен мнениями. Здесь вся деятельность была направлена на Германию, и это нормально; Финляндия была далеко не на первом плане; похоже даже, что здесь о ней думали меньше, чем во Франции. Однако личный контакт с нашими дипломатами был полезен.
За короткой остановкой в Копенгагене последовала поездка на поезде до Стокгольма. Мой вагон загнали в Мальмё на паром для переправы через Зунд. Я принял те же предосторожности, что и в самолете голландской авиакомпании, потому что меня уверили, что недавно паром был обстрелян германским эсминцем; не знаю, так ли это на самом деле, но лучше было не дать застать себя врасплох.
Мальмё и Стокгольм, Швеция. Секретарь морского атташе отвез меня в Гранд-отель, где меня ждал помощник морского атташе, призванный из запаса офицер флота Поль-Эмиль Виктор[17]. Я уже слышал о его экспедициях в Гренландию и на Крайний Север и вспомнил, что в 1938 году, в момент чехословацкого кризиса, он сильно беспокоился о судьбе своих собак в случае начала войны. Я был счастлив встретиться с ним, поскольку он многократно бывал в Финляндии, и его яркие воспоминания наглядно помогли мне подготовиться к выполнению моей будущей задачи.
Мы решили вместе отправиться к морскому атташе. По правде говоря, чем больше я приближался к цели, тем сильнее мне хотелось до нее добраться; поэтому я настаивал на том, чтобы билет мне приобрели как можно скорее. Но сделать это оказалось не так просто, как я предполагал. Попасть в Финляндию можно было только самолетом, а летали они туда не каждый день. Так что мне пришлось, сдерживая свое нетерпение, провести в Стокгольме два с лишним дня; однако я сумел воспользоваться паузой, чтобы благодаря многочисленным визитам пополнить свои знания.
Финляндия была основной темой разговоров; она расположена слишком близко к Швеции, слишком тесно связана экономически и эмоционально, чтобы выпавшее на ее долю испытание не произвело здесь шок. Поэтому материальная помощь финнам приобрела значительный размах, демонстрируя присущие скандинавам великодушие и щедрость в благотворительности в тех случаях, когда они поддерживают дело, которое считают правым. Тем не менее выхода из сложившейся ситуации не видели, и вопросы сыпались один за другим:
«Как поведут себя союзники?»
«Обратится ли Финляндия за помощью к Лиге Наций?»
«Не вступит ли союзническая интервенция на Севере в противоречие со шведским нейтралитетом? Какой будет реакция Германии?»
Я не замечал у моих собеседников устойчивого пессимизма; я чувствовал их озабоченность, даже сильную озабоченность; они вновь заставили меня прочувствовать серьезность войны.
Очень скоро я увижу войну собственными глазами: финский самолет, который вез меня, оторвался
