посреди комнаты и во всю глотку гаркнуть на эти предметы. И тогда койки, тюфяки, табуретки с лежащими на них солдатским обмундированием, сложенным точно «по длине штыка», черные чемоданчики, похожие на детские гробы, вытянутся в струнку, станут в затылок, будут поворачиваться, прыгать точно по команде «раз-два», будут есть глазами своего начальника. Вы спросите, как? У предметов ведь нет души. Солдатское барахло, находящееся в казарменных помещениях, гораздо бездушнее обыкновенных вещей, с которыми человек живет всю жизнь, бездушнее даже военного подразделения в строю, и все-таки эта душа существует. Насилие человека, собственно говоря, не знает границ. Начальник нашего подразделения сумел создать подобие своей души и из нашей спальни. Порядок в помещении номер 53 был достойным удивления, но нелепым подвигом. Солдат в отчаянии ежеминутно пытался навести бессмысленный порядок в то и дело возникающем хаосе. На койках второго этажа располагались будущие офицеры, внизу спали солдаты, не имеющие образования. Нижнее место в углу занимал Бенчат, верхнее — я. Мы поочередно ходили с мисками за питанием, поочередно мыли посуду, и это было все, пока случай не сыграл гнусный фарс, героем которого оказался Бенчат.
Бенчат, пожалуй, так никогда и не поверил, что это была случайность. Он обвинял и, как мне кажется, несправедливо нашего отделенного командира в жестокости.
Третья рота должна была построиться, чтобы выслушать приказ по части. Свистки и ефрейторы гнали нас по коридорам как стадо. Но мы никогда не могли построиться достаточно быстро. Мы снова и снова расходились по спальням, снова и снова строились. Строились по нескольку раз потому, что этим обычно отплачивал наш ефрейтор за те усилия, которые он прилагал, читая приказ. Кроме того, это была единственная минута, когда его престиж и в самом деле находился под угрозой: он не умел, это было свыше его сил, без запинки, внушительно прочесть приказ так, чтобы он звучал по-военному энергично. Стоявшие в строю солдаты были настолько вышколены, что, пока он читал приказ, вообще не слушали ни приказа на следующий день, ни бормотания нашего начальника.
— Бенчат, эй ты, рыжий, куда глазеешь? — прервал однажды ефрейтор свое чтение. — Рыжий проявляет невнимание, рыжая башка глазеет по сторонам! Я читаю приказ о том, что он увольняется из армии, а он и ухом не ведет! Вольно!
Солдаты явно выразили свое согласие, переступив на левую ногу и единодушно с облегчением переведя дух: наконец-то они избавятся от Бенчата. В эту минуту Бенчат превратился в их глазах в рыжего, усмехающегося чудака крестьянина, который с узелком за плечами шагает по меже в небесный рай для штатских, хотя настоящий Бенчат в то время, как водится, бежал вокруг казарменного двора, наказанный за невнимательность и за преждевременную счастливую улыбку.
В спальне, на радостях, он побросал на полотнище от палатки свое солдатское имущество. Остальные столпились вокруг него и выбирали себе наилучшие вещи. Я вернул ему его игрушку. Мы еще никогда не видели на лице Бенчата такой радости. Он сложился вдвое над своим чемоданчиком перед койкой. Может быть, в первый раз за время солдатчины он попробовал заиграть на своей губной гармошке. Еле слышно он начал какую-то жалобную песенку. Это были почти всхлипывания, перешедшие затем в мягкую шепчущую мелодию, и только после этого послышалась монотонная, настойчивая первобытная песня степи. У солдат от нее сперва защекотало в горле, словно от горьковатого запаха золототысячника, а потом по всему телу разлилось блаженство.
Неужели это был он, этот рыжий парень? Никто из нас не подозревал, что рядом с нами живет такой человек. Он откликался неутомимо, как коростель в камышах. Он зазолотился, словно колосящаяся пшеница, словно виноградные гроздья, созревшие на солнце. В протяжной мелодии выражало свою душу дитя природы — крестьянин на плодородной равнине или пастух, испокон века пасущий овечье стадо.
Но что же произошло? На следующий день после оглашения приказа я нашел совершенно пришибленного Бенчата в углу нашей спальни. Я наткнулся на него, потому что он развалился поперек койки, перегородив весь угол, и я не мог взобраться к себе наверх. Я подергал его за колено и за плечо. Он весь ослаб, будто от потери крови. Ему было действительно очень плохо. Я стал его уговаривать, тогда он чуть приободрился и пожаловался мне, как мальчик, на свое горе.
Вышла, мол, ошибка! Уволиться из армии должен был вовсе не Бенчат, а какой-то Бенчик, по имени тоже Матуш. Тот даже и не явился по призыву, и отсрочка отбывания воинской повинности пришла дополнительно, о чем и прочитали в приказе. Бенчат уже сдал на склад полученное им казенное имущество, пропил с кладовщиком последнюю крону, потому что ему пришлось заплатить за некоторые вещи, взятые товарищами по спальне. В ошибке разобрались лишь в канцелярии роты, выписав литер на бесплатный проезд не Бенчату, а какому-то Бенчику. Но даже и тут Бенчат с чистой совестью мог уехать домой по документу Бенчика, писарь мог ведь ошибиться. Но черт дернул Бенчата блеснуть хотя бы напоследок. Он щелкнул каблуками, приложил руку к кепи, как положено по уставу, и твердым ясным голосом доложил:
— Господин ефрейтор, рядовой Матуш Бенчат докладывает об отъезде. — Он хотел еще с неофициальной улыбкой добавить «домой», на радостях, что очнулся от кошмара, но ефрейтор поднял палец.
— Рядовой, повторите свою фамилию. Даже свою фамилию вы не можете произнести как следует!
Бенчат повторил свою фамилию трижды. После третьего раза ефрейтор понял свою ошибку, а Бенчат убедился, что твердо знает свою фамилию. Короче говоря, виновником ужасной ошибки был ефрейтор Шопор. Он прочитал то, что ему хотелось, а не то, что стояло в приказе.
После этого фарса, Бенчат прославился в казармах больше, чем своим высоченным ростом и огненно-рыжей головой. Я убежден, что Бенчата спасла бы роль шута Швейка, которую, видимо, предназначал ему ефрейтор Шопор, старший по званию в нашей спальне. Еще в тот же вечер Шопору пришла в голову блестящая идея, которая могла зародиться только в ефрейторской душе. Может быть, он хотел развеселить Бенчата, дать ему передышку и потому приказал:
— Рядовой Бенчат, сыграйте!
Бенчат, как положено, стал на вытяжку, но и пальцем не шевельнул, чтобы выполнить этот унизительный для него приказ. Начальник почувствовал, что хватил через край. Бенчату, после его несчастья, сочувствовала вся спальня, и потому ефрейтор передумал. Шопор приказал Бенчату отправиться по всем спальням в коридоре и доложить там начальникам, что хочет сыграть товарищам на своей гармошке. Если бы Бенчат выполнил приказ, то стал бы всеобщим шутом и его оставили бы в покое на все время
