страшно обессилел и потому, скользя, полетел вниз стрелой, — к счастью, обрыв оказался не таким высоким, как мне со страху померещилось, — и удивительным образом я так, стоя, и въехал в какую-то расселину, где и смог остановиться. Правда, я исцарапался и одежду разорвал, руки и ноги мои кровоточили. Но каким счастливым я себя чувствовал, оттого что и сам был жив, и руки-ноги целы! Козленок мой тоже спасся — я думаю, благодаря какому-то удачному прыжку: я обнаружил его уже среди остальных коз.
Однажды, когда в один прекрасный летний день я, распевая песенки, путешествовал по округе со своим стадом, вдруг небо к вечеру сплошь затянулось черными тучами, страшно заблистали молнии, и загрохотал гром. Я поспешил к одной из пещер в скалах, — такие пещеры или какая-нибудь разлапистая старая ель всегда в таких случаях служили мне убежищем, — и стал сзывать своих коз. Но они, зная, что почти настало уже время возвращения, решили, что я зову их домой и ринулись прочь сломя голову, так что вскоре я потерял из вида и последний хвостик. Я — за ними. Тут посыпался такой бешеный град, что голова и спина мои загудели от ударов. Бежать пришлось по сплошным камням, я мчался галопом, часто шлепаясь и проезжая изрядные куски пути, как на салазках. Кончилось тем, что в роще, круто спускавшейся по скалам, я совсем не сумел удержаться и съехал на самый краешек обрыва, с которого — не убереги меня Бог и его добрые ангелы — я мог бы полететь на много клафтеров вниз и разбиться вдребезги. Непогода между тем постепенно утихла, и когда я добрался до дому, козы мои были там уже с полчаса.
Несколько дней я не ощущал никаких последствий этого приключения. Но потом у меня вдруг распухли ноги да так, будто их окунули в кипяток. Началась боль. Отец осмотрел меня и на одной из ступней обнаружил глубокую рану, в которую набились мох и трава. Тогда я вспомнил, что напоролся на острый пихтовый сук, и тогда мох и трава попали в рану. Батюшка вычистил все это из раны ножом и наложил повязку. Пришлось мне, правда, поковылять пару дней при моем козьем стаде, а потом повязка потерялась, — и снова в ране оказались сор и грязь, однако вскоре все зажило.
Много раз случалось, когда я пас коз в скалах, что они убегали от меня, забираясь на крутизну, и сталкивали вниз увесистые камни, которые порой свистели у меня над самым ухом.
А не то я и сам залезал высоко на скалы, чтобы сорвать глазок первоцвета, венерин башмачок[43] или еще какой-нибудь цветок, и сам мог сломать себе шею. Бывало еще так: подпалю снизу высоченные полузасохшие ели, так что они, поджигая одна другую, горят дней восемь или десять сряду, пока не свалятся. Каждое утро и по вечерам я заворачивал туда поглядеть, как там у них идет дело. Однажды одно из этих деревьев едва меня не зашибло: пока я отгонял коз, чтобы их не задело, оно с треском хлопнулось оземь и разлетелось на куски совсем рядом со мной.
Столь много опасностей грозило мне увечьем и смертью со всех сторон, когда я был пастушонком, но я почти не обращал на них внимания или вообще быстро позабывал о них, и, увы, ни разу мне и в голову не пришло, что ведь это единственно только Ты, всеблагой мой Отец небесный и Хранитель, Ты, который и воронов в дикой пустыне питаешь, заботливо оберегал юную мою жизнь.
XIX
МОИ ПРИЯТЕЛИ
Отец мой то брался за выделывание козьего сыра, то разводил телят и старался получше унавозить наши выпасы. Это подзадорило и соседей, четверо из которых тоже накупили коз и подали в монастырь прошение, чтобы им также было позволено пасти коз в Угольном лесу. Так что у меня завелись приятели.
Каждый день собиралось нас трое или четверо мальчишек-козопасов. Не хочу судить, был ли я из них лучший или худший, — одно верно, что рядом с ними я выглядел совсем дураком. Пожалуй, только один их них был славным мальчуганом. Все же прочие не могли служить для нас добрым примером. Я сделался немного сообразительнее, но стал еще большим сорванцом. Да и отец был не очень доволен тем, что я с ними якшаюсь и советовал мне лучше пасти коз в одиночку и каждый день — в другом месте. Тем не менее такая компания была для меня слишком внове и слишком уж интересной. И когда я однажды последовал отцовскому совету и услыхал, как остальные мальчишки возятся и вопят, меня будто кто-то за рукав потянул, и я не успокоился, пока не присоединился к ним.
Случались и драки. Тогда я отправлялся по утрам опять пасти в одиночестве или с добрым Якобле. От него я редко слыхал худое слово, и все же с остальными было веселее. Можно было сколько угодно лет пасти себе коз и не узнать и десятой доли всего того, чего я наслушался за короткое время. Все мальчишки были покрупней и постарше меня — почти уже рослые детины, у которых пробудились все дурные наклонности. Что у них ни слово, то всяческая гадость, что ни песенка, то непристойность, так что я слушал эти песни, выпучив глаза и разинув рот, но часто при этом заливаясь краской стыда и не зная, куда глаза девать.
Над моим прежним времяпрепровождением хохотали они до упаду. Птенцы были для них все равно что сор, если только нельзя было выручить за них денежку; в противном случае они выбрасывали их вместе с гнездом. Сперва это меня огорчало, но скоро и я стал поступать точно так же. Одно им никак не удавалось — уговорить меня купаться нагишом, как это делали они.[44]
Один из них был в особенности редкий скабрезник; он обычно не затевал ссор и драк, но был тем опаснее. Другой готов был на все, на чем можно было заработать хоть бацен. Поэтому он больше остальных любил охотиться на птиц, особенно на тех, которых едят, а еще он выискивал разные целебные травы, древесные смолы, мох для трута[45] и все в этом роде. От него я узнал о многих растениях, но также и о том, что такое скаредность. Еще один был несколько получше самых дурных; в проделках он участвовал, но всегда с робостью.
За
