мне усесться или прилечь где-нибудь, она сразу становилась надо мною и ждала, чтобы я пососал или надоил молока. И несмотря на это, в хорошее летнее время я пригонял ее домой с полным выменем. Случалось, я доил ее для одного углежога, подле которого я провел немало приятных часов, глядя, как он разрубает лесины или обжигает уголь.
А когда начинает вечереть, какое удовольствие протрубить на дудке своему стаду сигнал к обратному пути, видеть, что вот собрались вместе все козы с раздутыми боками и полным выменем и слушать, как весело они блеют, предвкушая возвращение в хлев! Как я гордился, если отец похвалит меня за то, что хорошо пасу стадо! Потом идет дойка, при ясной погоде — прямо под открытым небом. Каждая из коз старается поскорее избавиться над подойником от тяжкой молочной ноши и благодарно облизывает своего избавителя.
XVII
ГОРЕСТИ И ТЯГОТЫ
Но житье пастушонка — не только радость. Далеко не только, Бог свидетель! Есть на что пожаловаться. Самым для меня мучительным всегда было вылезать ни свет ни заря из теплой постели и отправляться раздетым и разутым в холодные поля, когда бывало иней лежит толщиною в руку или густой туман покрывает горы. А если туман этот заляжет так высоко, что сколько ни лезь вверх со своим стадом, пастбища не найдешь да и солнечного луча не увидишь, тогда проклянешь тьму египетскую[40] и поспешишь что есть мочи из этого мрака назад вниз, в долину. Но когда удавалось одолеть туман и добраться до места, где светит солнышко и над головою голубеют небеса, а бескрайний океан тумана, из которого выступают там и сям, словно острова, вершины гор, оказывался под ногами, — какую чувствовал я гордость и радость!
По целым дням оставался я тогда в горах и не мог досыта наглядеться на то, как солнечные лучи играют на поверхности этого океана и клубы облаков, меняя свои формы, образуют самые причудливые фигуры, пока под вечер весь этот пар не начинает опять угрожающе подбираться ко мне. Как пригодилась бы мне тут лестница Якова![41] Но делать нечего — надо спускаться.
Мне становилось грустно, и все вокруг печалилось вместе со мною. Одинокие птицы устало и недовольно пролетали надо мной, а толстые осенние мухи так уныло жужжали мне в уши, что хотелось плакать. К тому же мне делалось еще холоднее, чем ранним утром, начинали ныть ступни, хотя они и загрубели не хуже башмачных подметок.
Почти никогда не проходили на руках и ногах у меня ссадины и синяки. И стоило только какой-нибудь ране зажить, как тотчас же появлялась новая — то лихо наступал я на острый камень, то сдирал себе ноготь или лоскут кожи с большого пальца руки или попадал себе по пальцам разными своими инструментами. О том, чтобы сделать перевязку, думалось редко, и дело как-то обходилось.
Как я уже рассказывал, козы доставляли мне поначалу уйму хлопот; они не желали мне подчиняться, потому что я не умел ими командовать. К тому же отец нередко задавал мне трепку за то, что я пас не там, где было велено, а забредал, куда мне хотелось, так что козы приходили домой с недостаточно полным брюхом, или до него доходил слух о моих еще каких-нибудь проделках.
Вообще же, мальчишке-козопасу немало достается от людей. Кто сумеет так усмотреть за козьим стадом, что оно не заглянет к кому-нибудь из соседей на луг или на выпас? Кто исхитрится пройти с оравой этих прожорливых тварей между посевами хлеба и овса, между виноградниками и капустным полем так, чтобы ни одна из них не сунула туда морду? Какая тут разражалась ругань, какие сыпались попреки! «Бездельник!», «Висельник!» — так меня обычно честили. Гонялись за мной и с топором, и с палкой, и с колом от ограды, однажды даже с косою; этот дядька обещал ногу мне отмахнуть. Но я был шустрым, и никому не удавалось меня поймать. Зато провинившихся коз часто ловили и отправляли под арест. Тогда отцу приходилось ходить и вызволять их. И если он считал, что вина — моя, то мне крепко доставалось.
Некоторые наши соседи меня особенно невзлюбили и устраивали мне много разных пакостей. Я тогда мечтал: «Ну, погодите, болваны, вот стану ростом с вас, тогда на вашем горбу отыграюсь». Но все забывается — и это прекрасно. И начинаешь понимать истинный смысл пословицы: «Хочешь жизнь прожить без зла — обходи грабли и козла».
Такая вот и есть пастушеская жизнь — неприятностей хватает. Но дурные дни всегда сменяются хорошими, когда чувствуешь себя королем.
XVIII
НОВЫЕ ОПАСНОСТИ
В Угольном лесу рос бук, прямо на высокой, как башня, скале, так что по его стволу можно было вскарабкаться наверх, словно по горной тропке, и заглянуть оттуда в сумрачную глубину ужасной пропасти. В том месте, где начинались ветви, наклонный ствол вновь выпрямлялся кверху. Я часто забирался в это удивительное гнездо, и самым большим моим развлечением было смотреть в страшную бездну и следить, как ручеек, сбегающий неподалеку от меня, рассыпается, низвергаясь, водяной пылью. Но однажды это место приснилось мне ночью, и меня охватил такой ужас, что с той поры я туда ни ногой.
В другой раз пришлось мне пасти своих коз по ту сторону Ауэральпа, на склоне, называемом Сухостой, что напротив Ротенштейна.[42] Один из козлят застрял в щели между двух скал и стал жалобно блеять. Я полез ему на помощь. Путь наверх был таким узким и крутым и шел такими зигзагами между валунами, что не видно было ни того, что надо мной, ни того, что внизу, и приходилось то и дело ползти на четвереньках. В конце концов я окончательно застрял. Сверху нависала неприступная скала, под собой я видел почти отвесный обрыв — не знаю уж, какой глубины.
Я принялся кричать и громко молиться изо всех сил. Тут я разглядел, что неподалеку переходят луговину два каких-то человека. Не сомневаюсь, что они меня услыхали, но только посмеялись надо мной и пошли своей дорогою. Тогда я отважился на последнее и решил, что лучше я погибну в одночасье, чем буду оставаться в этом печальном положении, в котором долго продержаться не смогу. Возопив к Богу в тоске и страхе моем, я лег на живот и растопырил руки, для того чтобы хоть как-нибудь задержаться на гладкой скале. Но я
