архонтам, действовать по собственному усмотрению. Часть осажденных уже умерла от голода и жажды, остальные — среди которых самого Килона не было: он ухитрился тайком бежать — сели у алтаря богини Афины, в знак того, что молят божество о защите, а врагов о пощаде. Осаждающие предложили им покинуть священный участок, клятвенно обещав неприкосновенность. На самом же деле они заботились лишь о том, чтобы трупы умерших не осквернили освященное место, и, как только вывели сообщников Килона из храма, всех перебили. Это преступление против богини-покровительницы и хранительницы города получило название „Килоновой скверны“. Все запятнанные ею — в первую очередь архонты — были изгнаны из Афин, а поскольку (как уже упоминалось выше) потомки механически наследуют вины предков, сто лет спустя были наказаны и потомки виновных: живых отправили в изгнание, а кости умерших были вырыты из земли и выброшены за пределы Аттики. Впоследствии, однако, изгнанники возвратились, и Перикл, около сорока лет руководивший афинской политикой, происходил по материнской линии от одного из них. Теперь спартанцы требовали, чтобы кара пала и на этих, отдаленнейших потомков. В кого они метили, понять нетрудно.
Афиняне, в свою очередь, требовали мести за убийство Павсания, героя битвы при Платеях — решающего сухопутного сражения с персами (479 год). Сразу же вслед за победою при Платеях он вступил в тайные переговоры с персидским царем, предлагая подчинить ему и Спарту, и всю Грецию. Власти в Спарте об этом догадывались, но прямых доказательств не имели и выжидали целых десять лет, следуя непреложному ла-конскому правилу: без неопровержимых улик не выносить непоправимого приговора.
Наконец такие улики появились. Ближайший друг и доверенный Павсания должен был доставить его письмо персидскому наместнику в Малой Азии, однако, смущенный тем, что ни один из прежних посланцев не вернулся, он вскрыл письмо и нашел приписку, в которой Павсаний просил умертвить гонца. Он тут же пришел к властям с доносом, но и теперь эфоры (высшие должностные лица в Спарте) не пожелали действовать — прежде чем не услышат признания из уст самого изменника. Была подстроена встреча несостоявшегося гонца с Павсанием, во время которой первый упрекал второго в вероломстве, а второй просил прощения и умолял поскорее отправляться в путь. Эфоры, тайно находившиеся в том же доме, удалились прежде, чем разговор окончился, и постановили немедленно арестовать Павсания. Они встретили его по пути домой, но Павсаний по выражению их лиц обо всем догадался и бросился бежать к храму Афины Меднодомной — тесной часовне, обитой листами бронзы: он знал, что вытащить его из храма силою никто не посмеет, и рассчитывал выиграть время, не страдая между тем от непогоды под открытым небом. Но эфоры распорядились снять с часовни крышу, а выход замуровали и уморили преступника голодом, а перед самой кончиною вынесли его наружу, чтобы он не осквернил своей смертью святыню. Тем не менее оракул бога Аполлона в Дельфах объявил умерщвление Павсания кощунством.
Оба требования были, разумеется, отклонены так же, как и другие, более конкретные и существенные, с которыми прибывали в Афины посольства из Лакедемона. Обе стороны считали, что столкновение неминуемо и что откладывать его бессмысленно. Обе считали виновником, агрессором противную сторону, хотя остальная Греция никогда не могла понять, кто же все-таки начал эту борьбу. (Надо признать, однако, что В ЦЕЛОМ позиция Спарты представлялась — да и теперь представляется — более справедливой: Пелопоннесский союз выступал в защиту исконной греческой свободы против тиранической силы, поработившей половину Греции и угрожающей порабощением второй ее половине. „...Большинство греков, — пишет Фукидид, — было настроено против афинян: одни желали вырваться из-под их владычества, другие боялись под него попасть“.) И обе стороны, конечно, страшились поражения и надеялись на победу, хотя у афинян надежды были крепче и, по-видимому, основательнее, а главное — совпадали с опасениями спартанцев: самым дальновидным среди них казалось, что противник, обладающий абсолютным перевесом на море и в денежных запасах, практически неуязвим.
Весною 431 года вся Греция напряженно ждала. Изречения оракулов, прорицания, просто слухи, рассказы о грозных знамениях свыше циркулировали в огромном числе. Уже в самом начале апреля фиванцы, союзники лакедемонян, предприняли попытку захватить союзные Афинам Платеи, но были перебиты все до последнего. В мае пелопоннесское войско собралось на Коринфском перешейке и главнокомандующий, спартанский царь Архидам, отправил в Афины последнее посольство, надеясь, что, видя врага уже у своих границ, афиняне пойдут на уступки. Однако афиняне не допустили послов в город и приказали им немедленно покинуть пределы Аттики. Прощаясь с провожатыми, которые были к нему приставлены, чтобы помешать какому бы то ни было общению с афинскими гражданами, глава посольства произнес поистине пророческие слова: „Этот день будет для греков началом великих бедствий“. Сразу вслед за тем Архидам двинулся в поход и „в разгар лета, в пору созревания хлебов“ вторгся в Аттику. Около двадцати дней враги опустошали поля, виноградники и оливковые рощи, афиняне же, приняв предложение Перикла, заблаговременно переселились в город вместе с женами, детьми и домашним скарбом, скот, мелкий и крупный, переправили на близлежащие острова, а деревянные строения в усадьбах сожгли. Между тем афинский и союзный флот, численностью более ста пятидесяти судов, крейсировал вдоль берегов Пелопоннеса и других входящих в Пелопоннесский союз областей, высаживая в разных местах десанты и то разоряя прибрежные поселения, то захватывая их и оставляя там своих колонистов и гарнизоны, а прежних жителей изгоняя. А уж под конец летней кампании большое афинское войско вступило в соседнюю с Аттикой Мегариду — с той же целью и тем же результатом, что спартанцы в Аттику.
Эта тактика оставалась неизменной в течение всей первой половины войны.
Массовое переселение в город обернулось для афинян страшным бедствием. Начать с того, что большая их часть жила на земле и подлинно „своим“, „малою родиной“, считала сельскую усадьбу, поля и деревья вокруг нее. Расставание с насиженным местом, с привычным образом жизни заставляло земледельца ощущать себя изгнанником в собственном государстве. К тяготам психологического свойства добавлялись громадные бытовые трудности. Лишь немногие нашли пристанище у друзей или родных, большинство же ютилось кое-как на пустырях, в храмах и на храмовых участках, в крепостных башнях, в так называемых „Длинных стенах“ — семикилометровой линии укреплений, возведенных по обе стороны дороги, которая соединяла Афины с их гаванью, Пиреем, — и в самом Пирее. Легко себе представить, в какой скученности и грязи приходилось жить людям, а потому нимало не удивительно, что в следующем же, 430, году в Афинах вспыхнула эпидемия. Началась она в
