могут сделать? Посадить в тюрьму? А если так, то на сколько времени? И за что? Какого это рода преступление — появиться на людях, среди себе подобных, без штанов?
Ну, а вдруг, думал я, меня пожалеют и захотят мне подарить пару старых штанов? Одна мысль об этом приводила меня в бешенство. Только не вздумайте дарить мне ваши старые штаны, мысленно кричал я им. Не пытайтесь меня облагодетельствовать. Не хочу я ваших штанов, ни старых, ни новых. Я хочу, чтобы у меня были штаны мои собственные, прямо из магазина, новешенькие: фабричная марка, сорт, размер, гарантия. Пусть у меня, черт возьми, будут мои собственные штаны и ничьи другие. Я живу на земле и хочу иметь свои собственные брюки.
Я ужасно сердился на тех, кто мог бы пожалеть меня и облагодетельствовать, потому что это было против моих правил. Я не мог допустить, чтобы люди жаловали мне что бы то ни было, я хотел приобретать свои вещи, как все. Сколько стоят эти брюки? Три доллара. Хорошо. Я их беру. Только так. Никаких колебаний. Сколько? Три доллара. Хорошо. Заверните.
Когда я в первый раз надел дядины брюки, дядя мой отошел на несколько шагов, чтобы лучше меня оглядеть, и сказал:
— Они сидят превосходно.
— Да, сэр, — сказал я.
— Достаточно просторны вверху, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал я.
— Красиво облегают ногу внизу, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал я.
И тут под влиянием какого-то странного чувства, как будто обычай брючного наследства переходил из поколения в поколение, дядя ужасно разволновался и стал трясти мне руку, бледный от возбуждения и онемевший от восторга. Потом он убежал со всех ног из дома, как человек бежит от чего-нибудь слишком трогательного, что невозможно больше вынести, а я попробовал установить, смогу ли я при известной осторожности передвигаться в его штанах с места на место.
Оказалось, могу. Движения мои были несколько скованы, но все-таки ходить было можно. Я чувствовал себя не совсем уверенно, но нагота моя была прикрыта, я мог делать шаги, и я надеялся, что постепенно научусь передвигаться быстрее. Надо было только уметь приспособиться. Может быть, в первые месяцы мне это и не удастся, но со временем я надеялся научиться ходить по земле осмотрительно, но проворно.
Я носил дядины штаны много месяцев, и это были самые несчастливые месяцы моей жизни. Почему? Потому что в те дни были в моде вельветовые брюки. Сначала обыкновенные вельветовые брюки, а потом, через год, в Калифорнии наступило испанское возрождение, и в моду вошли испанские вельветовые панталоны. Это были брюки-клёш с красной выпушкой по низу, часто с пятидюймовым корсажем, иногда с мелкими украшениями вокруг пояса. Четырнадцатилетние мальчишки в брюках такого фасона не только чувствовали себя уверенно и свободно, но знали, что одеты по моде, а стало быть, могли веселиться напропалую, ухаживать за девчонками, болтать с ними и все такое. А я не мог. И вполне естественно, что с горя я обратился к Шопенгауэру и стал презирать женщин, а потом и мужчин, детей, коров, лошадей, диких зверей джунглей и даже рыб. Что есть жизнь? — спрашивал я. Что они все о себе воображают только оттого, что на них испанские вельветовые брюки-клёш? Читали они Шопенгауэра? Нет. Знают они, что бога не существует? Нет. Догадываются, что любовь — это самая невыносимая скука на свете? Нет. Они круглые невежды. Они носят шикарные вельветовые штаны, но они погрязли в невежестве. Им невдомек, что всё вокруг — пустой обман, а сами они — жертвы жестокой насмешки.
Я горько над ними смеялся.
И все же я порой забывал все, что знал, все, что вычитал у Шопенгауэра, и в полной простоте и невинности, без всяких философских размышлений, бегал за девчонками и чувствовал себя весело и беззаботно, пока вдруг не убеждался, что надо мной смеялись. Все из-за дядиных штанов. Не в таких штанах ухаживают за девицами. Это были несчастные, мрачные, унылые брюки. Носить такие брюки и бегать в них за девчонками было просто трагично, а со стороны выглядело очень смешно.
Я стал копить каждый цент, который выпадал на мою долю, и терпеливо ждал своего часа. В один прекрасный день я пойду в магазин и скажу, чтобы мне дали испанские брюки-клёш, цена безразлична.
Прошел долгий год, суровый и печальный. Год философии и человеконенавистничества.
Я копил монету за монетой и собирался со временем стать владельцем своей собственной пары вельветовых брюк испанского фасона. Я приобрел бы в них покров и защиту и в то же время такое одеяние, в котором человеку нельзя не быть веселым и беззаботным.
Так вот, я накопил достаточно денег, как и хотел, и зашел в магазин, как и хотел, и купил себе пару великолепных испанских вельветовых брюк-клёш, как и хотел, но месяц спустя, когда начались занятия и я явился в школу, я оказался единственным мальчиком в вельветовых штанах того особого фасона. Как видно, испанскому возрождению пришел конец. Вельветовые штаны нового фасона были очень скромными, без клёшей, без пятидюймового корсажа, без всяких украшений. Просто обыкновенные вельветовые брюки.
Мог ли я быть после этого веселым и беззаботным? Нет, ни беззаботным, ни веселым я отнюдь не выглядел. И это только ухудшало дело, потому что веселыми и беззаботными выглядели мои брюки. Собственные мои штаны. Купленные на кровные мои денежки. Они-то выглядели и весело и беззаботно. Что же, решил я, значит, я должен быть весел и беззаботен, как и мои штаны. Иначе нет на земле справедливости. Не мог же я, в самом деле, ходить в школу в таких штанах и не быть веселым и беззаботным. Значит, я буду веселым и беззаботным назло всему миру.
Я стал проявлять исключительное остроумие по любому поводу — и получать за это по уху. Я очень часто смеялся, но неизменно обнаруживал, что никто, кроме меня, не смеется.
Это было так ужасно мучительно, что я бросил школу.
Нет, не быть бы мне таким философом, каков я сейчас, если бы не горе, которое я пережил из-за этих испанских вельветовых штанов.
Ужасно было холодно в ту зиму, когда я порвал себе связки на правой ноге, влюбился в ясноглазого, темно-русого ангела во плоти Эмми Хэйнс, получил работу рассыльного, которую выполнял после школы, и выписал из Нью-Йорка бесплатную книжечку о том, как использовать наилучшим образом
