явно куда-то шла.
— А ты-то где? — спросил он.
— Дома.
Снова зашуршало. Потом стихло.
— А мать дома?
— Ты позвонил, чтобы с кем поговорить — со мной или с ней?
— С тобой.
— У нас рабби Гедалья. Они с мамой в другой комнате. Они знают, что я разговариваю с тобой.
— Как она?
— А ты как думаешь? Ты ее очень обидел, папа. Она этого не заслужила.
— Ты права. Не заслужила.
— Но ты все равно так поступил.
— Дафна, это две разные вещи. Первую отцу с дочерью обсуждать не пристало. А что касается второй, то просто поверь, что у меня не было выбора.
— Я тоже не жажду говорить с тобой о сексе, только я не наивная девочка и вообще уже не ребенок. И не забывай: мы живем в Иерусалиме, а тут повернуты на сексе, как нигде в мире, — половина народу ходит в шерстяных балахонах, лишь бы только не путаться с каждым встречным-поперечным. А ты, значит, шерстяной балахон не носил и пошел на поводу у своей похоти.
Похоти. Слово это она произнесла смело и бесстрастно, словно пытаясь не выдать своего отвращения к позорным отцовским страстям.
— Не хочу даже произносить ее имя. Меня тошнит от одной только мысли, что она все это время крутилась у нас в доме — вся из себя преданная, вся из себя почтительная. В подруги ко мне набивалась. Ни стыда ни совести у человека. Ну да что теперь об этом говорить, правда?
— Что я, по-твоему, должен сказать, Дафна?
— Ты на ней женишься?
— На будущее я пока не загадываю. Ни на счет этого, ни на счет многого другого.
— Не понимаю. Зачем тогда ты допустил все это безобразие?
— Я же сказал, Дафна: у меня не было выбора.
На другом конце трубки повисла пауза. Дочь явно начинала раздражаться и закипать. Котлер представил, как она сидит на кровати в своей комнате и, скрестив ноги, смотрит в стену умными темными глазами. Как отцу сказать ребенку, что любишь его? Любишь всем сердцем. Любишь, даже когда он на тебя злится. Ибо что есть эта злость, как не досада, круто замешанная на любви?
Котлер ждал, когда Дафна снова заговорит. Она была в привычном месте, у себя комнате. Он мог ее себе представить, а она его нет. Да он сейчас едва ли мог и сам себя представить. Вдалеке, на фоне освещенного луной неба, резко чернели очертания Крымских гор. Дорога была пустынна, лишь изредка ее обшаривали фары проезжающих машин. Приземистые домики — даже в темноте видно, что наспех слепленные, убогие, — вызывали жалость. Освещенный квадрат окна прямо перед его глазами обнажал повседневную прозу жизни их с Лиорой домовладельцев. Он увидел, как Светлана, со свернутой газетой в руке, встала и прошла по комнате. Остановилась и, полуобернувшись, сказала что-то тому, кого Котлеру было не видно. Еврейскому мужу, предположил Котлер, вернувшемуся домой после исполнения общинных обязанностей.
— Ты сказал, что у тебя не было выбора, — наконец сказала Дафна, — что ты имел в виду? Не понимаю. Какого такого выбора у тебя не было?
— Меня шантажировали, — ответил Котлер.
— Шантажировали?
— Я все еще считаю, что нельзя вступать в переговоры с террористами.
— А чего эти террористы хотели?
— Неважно, чего они хотели. Они это не получат, и точка.
— И все же, что им было нужно?
— Мое молчание.
— А что они обещали, если ты будешь молчать?
— Тоже молчать.
— Тоже молчать? О тебе и о ней?
— Я не спрашивал.
— Но ведь речь была именно об этом.
— Как потом оказалось, да.
— А ты не понимал, что они собираются сделать?
— Прекрасно понимал.
— Понимал и все равно на это пошел? — Дафна почти срывалась на крик. — Ты что, не представляешь, каково нам теперь?
— Представляю, Дафна, только одно с другим тут не связано. Если речь идет о принципах, нельзя соглашаться. Ни при каких обстоятельствах. Согласись я — и было бы только хуже. Намного хуже для всех нас. Для нашей страны и для нашей семьи, а она — часть этой страны.
— Да плевать на страну, когда у нас семья рушится! Стране на нас наплевать. Ты открой газеты, почитай, что о нас пишут. Послушай, какие гадости говорят про нас по телевизору. У тебя там есть телевизор?
— Нет.
— Бенциону ты звонил?
— Еще нет.
— Он молчит, но ты только представь, каково ему сейчас. Об этом ты подумал? Ему приходится во всем этом вариться. В армии ему предложили взять отпуск. Он бы ему сейчас не помешал. Я уговаривала его. Но он ни в какую.
— Дафночка, это пройдет. Просто поверь мне. Говорю по своему, увы, огромному опыту.
— Опыт у тебя огромный, папа, знаю. Все это знают. Ты раз за разом жертвуешь собой ради страны, а над тобой все равно насмехаются. Причем насмехаются как раз над этой твоей жертвенностью. А тогда зачем? Пусть другие тоже собой жертвуют. А если никто больше не хочет, ради кого твои жертвы?
Некто жертвует собой ради соотечественников, как ради собственных детей. Он поступает так, потому что ощущает, что ему ведомо больше, чем им. Он видит в них то, чего сами они в себе не видят. Он неустанно верит в них, как верил Господь в израильтян, народ упрямый и жестоковыйный, ропчущий даже в момент своего спасения, малодушничающий, погрязший в бесконечных склоках, мгновенно забывающий явленные знамения и чудеса. Он с ними заодно, даже в худших их проявлениях, иначе он чувствует себя неприкаянным. Неприкаянным и сирым. Ему необходимо быть причастным к чему-то большему, чем он сам.
Но ничего этого Котлер не сказал и попрощался.
Время было позднее, дело шло к полуночи, и Котлер решил, что сегодня уже поздно звонить Бенциону. Кроме того, он так и не смог привыкнуть к тому, что солдату на службе можно позвонить. Даже два с лишним десятка лет жизни в Израиле не изменили его представлений семидесятилетней давности, идущих из детства, и отцовских рассказов о Восточном фронте. Рассказы эти, вкупе с несколькими фотографиями и пачкой пожелтевших треугольничков полевой почты с отметками цензуры, глубоко въелись в сознание Котлера.
В окне что-то шевельнулось, и Котлер оторвался от созерцания черных горных вершин. Не успел он ни о чем подумать, а колени уже дрогнули, повинуясь неодолимому порыву упасть на землю, спрятаться. Котлер сумел удержаться и выпрямился, только колени все равно немного и нелепо подгибались. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Такого страха он не испытывал уже невесть сколько лет. В окне, повернувшись к Котлеру в
