подарками.
— А вот прежде, — говорит Олена Архиповна, — девушки-подруги невестину долю выкликали. Не у нас, — у нас этого не бывало, — а мне бабушка рассказывала. Она не из наших мест была. Выйдут девушки рано утром на поле за огород невестин да и поют:
Да вот мы выйдемте, сестрицы, мы на круту гор*,
На круту гору, на буен ветер,
Вот мы встанемте, сестрицы, во единый круг,
Мы прокличем-ка, сестрицы, зорю утреннюю,
Мы прокличем-ка, сестрицы, зорю вечернюю,
После зорюшки, сестрицы, вольну волюшку.
Да и где же эта волюшка заболталася?
Да в шелковой траве волюшка заплуталася,
Во темных лесах воля заблудилася,
Во чистых полях воля загулялася,
Во черной грязи волюшка замаралася,
Во быстрой реки воля умывалася.
Во божьей церкви воля богу молится,
Перед волюшкой, сестрицы, свечи теплятся…
— А у нас невеста тоже с волей прощалась, на девичнике плакала, — перебивает её Анна Григорьевна, которая пуще всего боится, как бы где-нибудь — пусть хоть на Новой Земле, пусть хоть па Курильских островах — не оказались песни лучше, чем в Кузьмином-Городке:
Полетай-ка, моя молодость,
Во сыры бора, во темны леса!
Сядь-ка, моя молодость,
Что на саму на вершиночку,
На вершиночку да на елиночку…
— А потом к венцу повезут. Тут уж все провожатые поют:
Разливалася студеная вода,
Разлилась она, разлелеялась.
Отплывали тут три кораблика:
Еще первый корабель — с чистым золотом,
А второй корабель — с ясным серебром,
Еще третий корабель — с красной девицей…
— Нонь венчаться-то не ездят, конечно дело, только в сельсовете списываются, — говорит Авдотья Григорьевна, — а песни старые поют. Вот приедут из сельсовета, входят в дом молодого, подруги невестины и запевают:
Залетела вольна пташечка,
Да залетела канареечка
Ко соловьюшке во клеточку,
Да за серебряну решеточку,
Да за хрустальню переборочку…
— Тут уж, стало быть, девкиной воле и вовсе конец, — заключает кто-то из певиц.
— Уж больно эти песни на голосах красивы, — с искренним восхищением говорит Анна Григорьевна (и мы невольно вспоминаем дядю Лариона: и тут то же!), — как начнут петь — век бы слушала.
— А у вас в городу этих песен не знают? — спрашивают женщины. Мы принуждены сознаться, что, кроме специалистов, большинство горожан не знает.
— Ну, известно, откуда им знать, — замечает самая рассудительная, Авдотья Григорьевна, — а хорошо, кабы и там когда спели… Наши песни — чем не красивы?
— Да, Авдотья Григорьевна, конечно, ваши песни чудесные. И если не будут их петь на городских свадьбах, потому что свадьбы в городах празднуются сегодня иначе, чем в деревне, записать их, сохранить, напечатать, познакомить с ними людей в городе ведь надо? Вот мы и записываем.
— Ну пиши, пиши, — сочувственным хором отзываются певицы.
И мы пишем, пишем — благодарные, радостные, счастливые…
Эх, да ты береза, березонька бела!
Ох, да что по корню белая да береза она кривлевата,
Ох, да со вершины белая да береза она кудревата,
Зелена она да кудрява…
Ох, да насередь белой той березы гнездо соколино,
Не соколино гнездо — гнездышко орлино…
Ох, да соколино тепло гнездышко — его разоряют.
Эх, да разорили теплое гнездышко его понапрасну.
Ох, и что не мати с отцом сыночка в службу провожали:
«Ты ступай, наш сыночек, познай службу.
Еще царская-то служба — она растяжёла»…
Эти песни тоже знала и пела старая Россия. В этот раз мы слушаем и записываем их в деревне Шелексе.
От Архангельска до станции Плесецкой всего двадцать километров. Но это — только станция железной дороги, а деревня в стороне. До нее надо ехать еще одиннадцать километров лесом на лошадях.
У станции стояла подвода, пришедшая в местную лавку за крупой, солью и другой провизией для деревни. Нас мгновенно уютно устроили между мешками на перевернутых ведрах, и мы двинулись в путь.
Путь этот был многострадальным. Только тот, кто знает, что такое архангельская проселочная дорога и что такое традиционная архангельская «телега», и каково сочетание двух этих элементов (особенно в дождливую погоду!), — только тот поймет, как мы пережили эти одиннадцать километров. Но выбора у нас не было. И мы пустились — где вскачь, где шагом, где вброд — по дикой, лохматой лесной дороге с бесчисленными колдобинами, ухабами и лужами величиной с добрый пруд. Лес стоял кругом косматый, влажный, густой, полный бурелома, зарослей и звериных нор. Кое-где виднелись замшелые, окопы, заросшие вереском и травами, — следы давно прошедшего времени, гражданской войны.
Шелекса — деревня громадная и очень старая. Дома большие, черно-рыжие, с крылечками старинной формы, множеством деревянной резьбы на столбиках перил, с подзорами, расписанными букетами или кругами и звездами. На фронтонах — рыжие косматые львы с вылупленными глазами, с кисточкой на хвосте, и ветки фантастических цветов, поднимающихся из непропорционально маленьких цветочных горшочков. На цветах сидят не менее фантастические птицы.
Как всегда, какое-то время на поиски базы, на первый самовар с дороги… А затем — новые знакомства. Жители Шелексы дружелюбно теснятся к нашему крыльцу.
— А вы, голубчики, откуда? А зачем? За сказками? За песнями?! Вот беда!
Расспросы полны изумления, но и самого теплого доброжелательства.
— Да как не быть! И сказывают у нас, и поют… Поживете, погостите, в Шелексе у нас народ хороший, разговорчивый. Может, и найдете, чего вам надо.
Конечно, мы нашли. И даже очень скоро: в первый же вечер. В деревне оказалось много и стариков, бывших солдат, и партизан, рассказы которых можно было записывать как увлекательные приключенческие повести, и жителей среднего поколения, и молодежи. Все они охотно навещали нас и приглашали к себе. Дорожные тетради стали быстро заполняться записями одна за другой.
Особенно интересны были воспоминания стариков о событиях далекой гражданской войны и местных героях-партизанах, совершавших подвиги, поистине невероятные по смелости и дерзости замысла. С этими стариками мы проводили целые вечера и, так как их воспоминания были материалом, в наши дни уже очень редким, записывали главным образом именно их рассказы. Но однажды разговор зашел и о песнях. Оказалось, что старики знали их немало.
— Да ведь только мы не про то поем, что бабы, — сразу же предупредили они нас, — не про милёнков да
