— Нехорошо обижать того, кто не может датьсдачи, — строго сказала я.
Кот сделал вид, что мои воспитательные речи его ни капелькине волнуют, а собаку бросил, потому что ему надоело с ней возиться.
В это время раздался негромкий, но твердый стук в дверь, и,дождавшись разрешения войти, на пороге появился Владимир Николаевич. Сначала яочень удивилась, потому что он в мою комнату заходил очень редко даже при жизнимамы, но потом поняла, что меня ожидает трудный разговор.
— Что это значит? — спросил отчим, не давая себетруда назвать меня по имени или буркнуть что-то типа приветствия.
Палец Владимира Николаевича указывал на кота, которыйотбросил милитаристские замашки и теперь мирно возлежал рядом с игрушечнымбарбосом, вылизывая лапу. Я подавила в зародыше малодушный порыв сказать, чтокот этот чужой, и у меня он всего на несколько дней. Так не годится, бабушкуСофью еще не похоронили, а я уже открещиваюсь от ее памяти. Я собралась с духоми быстренько объяснила отчиму, что квартирой этой после смерти мамы мы с нимвладеем в равных долях и что я имею право приводить к себе кого захочу,впрочем, как и он. И что если я не протестую открыто, когда его сожительницаведет себя в доме как хозяйка и пользуется вещами моей матери, то и он тожедолжен свое недовольство засунуть куда-нибудь подальше.
Владимир Николаевич уставился на меня, я ответила таким жетвердым взглядом, с удивлением отметив, что это оказалось не так уж трудно.Впервые за последний год я не отвела глаз, а выдержала до конца. Он отвернулсяи пробормотал, что у Маргариты, оказывается, аллергия на котов. Я ответила, чтокот будет жить здесь, а на его Маргариту мне плевать. Таким образом, последнееслово в первый раз за этот год осталось за мной.
Перед сном я достала фотографию, найденную в доме у бабушкиСофьи, и внимательно ее рассмотрела. Что это им вздумалось утверждать, что япохожа на мою прабабку? Я тщательно изучила себя в мамином настольном зеркале.Результат, прямо скажем, впечатлял мало. Худое, бледное лицо, абсолютно никакойкосметики… Ну, это-то дело поправимое… Пожалуй, единственная фамильная черта —это светлые волосы и темные глаза. Правда, у прабабки глаза были яркие до самойсмерти, а у меня уже сейчас нет в них никакого огня. И волосы тусклые, акогда-то были пышные и блестящие. И вся я какая-то поникшая и завядшая. Неслучайно меня не хотят брать на работу в приличную фирму. Не случайно я ни скем не могу сойтись по-дружески. Не случайно на меня не взглянет ни один самыйзавалящий парень. Все эти мысли приходили в голову, пока я разглядывала старую,пожелтевшую фотографию.
В течение последнего года я ничего не воспринимала, всесобытия обходили меня стороной, как толпа в метро в часы пик обтекаетодноногого парня в инвалидном кресле — кто-то равнодушно, кто-то недоверчиво,кто-то со злобой — нашел, мол, место, расселся на дороге. В отличие от инвалидая не стремилась привлечь внимание к своей особе, мне не нужна была хорошооплачиваемая работа, не нужны друзья, не нужна любовь… Все желания уснули послеужасной маминой смерти.
И в этот вечер до меня наконец дошло, что так продолжатьсябольше не может, что главное — это измениться самой, а тогда и жизньпеременится.
С такими мыслями я легла спать, согнав Багратиона с дивана иустроив его на кресле.
Я очнулась от воспоминаний, как будто выплыла наповерхность. Сигарета давно догорела, я выбросила окурок в снег и ощутила, чтострашно замерзла. По часам выходило, что я сижу на морозе минут сорок. Руки иноги задеревенели, пора было подниматься, ловить кота и принимать решение, чтоделать дальше.
Я попрыгала на месте, потопала ногами и заглянула вподвальное окошко, позвав Багратиона. Он выскочил тотчас же, как видно, уженагулялся и боялся меня пропустить. С котом-то все было тип-топ, он послушнонырнул в сумку, а вот куда теперь податься, я не имела ни малейшего понятия.Возвращаться домой было опасно. Я представила себя на месте Маргариты. Надополагать, я здорово ее отметелила. Сама я этого не помню, потому что передглазами стояла белая пелена ярости. Нужно надеяться на лучшее, то есть на то,что я не нанесла ей никаких серьезных увечий, в самом деле, что я,Шварценеггер, что ли, чтобы людей голыми руками калечить?
Не подумайте, что мне стало жалко Маргариту, нет, за то, чтоэта стерва хотела сделать, я и сейчас придушила бы ее собственными руками, нотогда пришлось бы иметь дело с милицией, а это мне совершенно ни к чему. Боюсь,что теперь Марго от меня не отстанет. Возьмет в поликлинике справку о. побоях,призовет в свидетели соседей… Но, так или иначе, нам с ней вместе в однойквартире больше не жить, я за себя не ручаюсь. Опять же, у них трения сБагратионом.
Однако не сидеть же в этом заплеванном дворе вечность. Яподхватила свои торбы, и ноги сами вынесли меня на проспект. Там было не оченьскользко и не так холодно. Мы шли не быстро, потому что Багратион былдостаточно тяжел, да еще и сумка с вещами оттягивала руку.
Внезапно дорогу нам перегородила выезжающая из проема междудомами огромная фура. Не то у водителя заглох мотор, не то он выскочил наминуту за сигаретами, но фура застряла на дороге, перегородив пешеходноедвижение. Прохожие обходили ее спереди, меня же какой-то бес толкнул обойтифуру сзади. Обогнув продуктовый ларек, я нос к носу столкнулась с какой-тодевицей, которая летела, не разбирая дороги. Мы с ней хором поскользнулись назамерзшей луже, и, поскольку у меня обе руки были заняты сумками, я упала,двинув при этом девицу сумкой под коленки. Она свалилась рядом со мной снегодующим воплем:
— Ты что, рехнулась, чего за людей хватаешься, пьяньхроническая?
— Сама такая! — немедленно отреагировала я. Девицаоткрыла было рот, чтобы обложить меня по всем правилам, но вдруг глаза ееокруглились, и она недоверчиво спросила:
— Сонька? — и откинула капюшон коротенькойнорковой шубки.
Голос ее был мне удивительно знаком, я вгляделась и неповерила своим глазам:
— Ленка, Ленка Коломийцева…
— Сонька Золотая Ручка! — в полном восторгезаорала она. — Ну надо же, какая встреча!
Мы валялись на подтаявшем снегу и хохотали, а продавщица изларька смотрела на нас в полном обалдении. Наконец Ленка оглянулась по сторонами поднялась на ноги.
— Слушай, Сонька, сколько же мы не виделись? —бормотала она. — Года два, точно?
— Три, — подумав, сказала я, — больше трехлет.
Ленка Коломийцева когда-то была моей школьной подругой, неблизкой, а так, приятельницей. Откровенно говоря, близких подруг у меня небыло, самой закадычной подружкой всегда была мама… Но все же в школе мы многовремени проводили с Ленкой и еще с одной девочкой, Надей Ведерниковой. Потомокончили школу и первое время встречались, пока не затянула каждую новаяинститутская компания. Три года назад все встретились на вечеринке, которуюустроил наш одноклассник, вернувшийся со стажировки из Бельгии, обещали звонитьдруг другу, но как-то закрутились и позабыли, а потом у меня заболела мама…
