помещении; и зажигают для него светильник, чтобы они видели его и слышали его голос» (Талмуд 1902; указано С. Бобровым). Ассоциативная связь с Ветхим Заветом проявляется, например, в описании чудес, демонстрируемых Князем тьмы, в частности, «денежный дождь» представляет собой сниженный вариант манны небесной. В некоторых случаях Ветхий Завет используется в качестве подтекста. Так, рассуждение Воланда о внезапности смерти и бессилии человека знать события наперед вполне соотносится с аналогичным изречением о ничтожности человеческой жизни в Новом Завете (Послание Иакова 4: 13–15): «Теперь послушайте вы, говорящие: «сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год <…> вы, которые не знаете, что (случится) завтра: ибо что такое жизнь ваша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий» (указано С. Бобровым). Однако и эти, и другие примеры, которые можно привести в доказательство обращений Булгакова к Ветхому Завету, еще более оттеняют главенствующее значение в тексте романа евангельских мотивов, реалий и персонажей.
Роман мастера о событиях в древнем Ершалаиме обрамлен «московским сюжетом», и это придает ему особое композиционное место «текста в тексте». Последовательно прослеживая ход работы Булгакова над МиМ по редакциям, можно увидеть сложности, связанные с этим композиционным решением. В ранних редакциях, когда в замыслах автора еще не было места фигуре мастера, повествователем романа в романе является Князь тьмы (фигурирующий в редакциях под разными именами — Антессер, Азазелло, Велиар Вельярович). Все рассказанное им выполняет функцию Евангелия от дьявола, а сам он занимает подчиненное Иешуа положение и исполняет его волю.
В дальнейшем текст в тексте то входит в роман единой вставной главой, то подразделяется на рассказ дьявола и мастера (в клинике). Наконец, в последней редакции ершалаимские главы разделены на три повествования, причем первое исходит от Воланда, второе ниспослано Ивану Бездомному в виде вещего сна, и третье читает по рукописи романа Маргарита. Роль повествователя в данном случае особенно важна: несовпадения ершалаимских глав с историей казни Христа в изложении Воланда вполне можно объяснить дьявольскими уловками, так же трудно безоговорочно поверить рассказу пациента психиатрической клиники, но в печатной редакции Булгаков стремится сделать рассказ как можно более убедительным. Именно поэтому все три источника — Воланд, та высшая сила, что ниспосылает сон о казни Ивану Бездомному, и рукопись мастера — создают органичное целое, которое, как утверждается в тексте, соответствует реально происходившим событиям.
Используя евангельский пласт, работая на «разогретом» участке памяти поколений, Булгаков временами уходит от новозаветного изложения событий и создает своего рода апокриф, Евангелие от мастера. В «Материалах к роману» он вдохновенно фиксирует в источниках фактические разночтения о жизни Иисуса Христа, видимо, заранее поставив перед собой задачу подчеркнуть мифологическую природу этого образа, а затем — на равных — присоединить к уже существующему множеству текстов и свою легенду.
Двоякая задача, которую Булгаков решает своим обращением к столь чувствительной теме, рассчитана, с одной стороны, на актуализацию в сознании читателя всего комплекса идей и художественных решений, связанных с Новым Заветом, а с другой стороны, на этом фоне создается история распятия нового времени, состоявшегося в современной писателю Москве.
Любое противопоставление уже существующим версиям в момент чтения делает истинной, заслуживающей наибольшего доверия именно ту, что читается в настоящий момент, т. е. версию, существующую синхронно с читателем.
Среди учтенных в «Материалах к роману» разночтений с евангельскими текстами следует прежде всего отметить сведения о знании Иисусом Христом языков:
«Какими языками владел Иешуа? (См. у Фарр., стр. 111, 112). <…>
Спаситель, вероятно, говорил на греч. яз…. (Фарр., стр. 111) <…> Мало также вероятно, чтоб Иисус знал по-греч. (Ренан „Ж.И.“, стр. 88)» (562-8-1-27);
«Арам. яз. <…> „…во времена Христа был народным языком Палестины, и на нем были написаны некоторые отрывки из Библии“ (Брокг. „Арамея“) (562-8-1-32). <…> На Востоке роль распространителя алфавита играл арамейский язык <…> Финикийское письмо в арамейском языке облеклось в скорописную и практическую форму» (Вандрист „Язык“, стр. 295–296)» (562-8-1-32).
Само имя героя, избранное писателем для романа, — Иешуа — непривычно и представляет собой фонетический перевод с арамейского. Оно становится первым знаком отхода от канонических евангельских текстов.
Подобных моментов отказа от сведений, содержащихся в канонических Евангелиях, настолько много, что перечислять их в этой главе было бы неразумно. Поскольку многие из них приведены в постраничном комментарии, представляется более уместным обозначить точное использование автором евангельских данных.
Вспомним, что роман МиМ сразу после своего опубликования в 1966–1967 гг. снискал такую популярность прежде всего потому, что знакомил многих своих читателей со Священным Писанием и даже получил расхожее название «Библия шестидесятников». Универсальный принцип обращения Булгакова с евангельскими текстами состоит в том, что писатель постоянно сохраняет двойственность: Евангелия одновременно и опровергаются, и подтверждаются. Среди множества примеров подобной амбивалентности можно назвать сведения о рождении Иешуа, с чужих слов утверждающего, что его отец — сириец. Это и так, и не совсем так, потому что проверить подлинность этого утверждения невозможно: «Мне говорили, что мой отец — сириец» (5, 22).
К отходу от библейского пласта относится наличие у Иешуа всего одного ученика, а не 12 апостолов, как у Иисуса Христа. Иначе изображена казнь, во время которой герой Булгакова одинок, тогда как Христа провожают ученики и оплакивают женщины. Даже само положение Иешуа на кресте иное — он повешен на столбе не в середине, между двоими разбойниками, а с краю, на третьем кресте. Последние слова казнимого адресованы не Богу, а игемону; герой романа намного моложе Христа, которому по легенде 33 года. Иуда — не ученик, а случайный знакомый Иешуа (эти и другие случаи отказа точно следовать за евангельскими текстами будут проанализированы в комментарии).
Зачастую Булгаков подчеркнуто дистанцируется от евангельских реалий, вводя их в роман и тут же опровергая как недостоверные (например, в сцене допроса). Пилат, по сути, пересказывает евангельскую версию въезда Иисуса в Иерусалим на осле под приветственные крики толпы, однако Иешуа ничего, кроме недоумения, не испытывает и противопоставляет рассказу то, «как это было на самом деле».
Расхождения с евангельскими текстами оказались в МиМ настолько существенными, что позволили некоторым религиозно настроенным критикам (Ардов 1992, Панин 1992, Икрамов 1993, Кацис 1994 и др.) объявить роман произведением кощунственным, антихристианским, богоборческим, чем он, разумеется, никогда не был. Подобным утверждениям противоречит хотя бы мысль Булгакова о прощении как необходимом завершении создания мастера.
Пренебрегая евангельскими сценами с участием толп народа, общеизвестным представлением о необыкновенной известности Христа и общей скорби по нему учеников и последователей, Булгаков идет по пути выстраивания образа Иешуа Га-Ноцри как обычного человека. Только в конце романа, в момент встречи Воланда с Левием Матвеем, выясняется, что
