Иешуа всемогущ и место его обитания — свет, что соответствует православному канону (молитвы называются «светличными молитвами <…> потому, что в них священник славословит Господа, живущего во свете неприступном» — Христианство 1995/П: 519).
Следы работы по превращению Сына Божьего, предопределением всемогущего Отца посланного искупить грехи человечества и дать ему вечную жизнь, в просто человека, хотя и наделенного странными чертами и способностями, усматриваются во всех редакциях романа.
Иешуа в романе лишен как дара провидения, так и знания о будущей казни, хотя первоначально все было иначе: он понимал особое значение дня своей встречи с Понтием Пилатом и значительно откровеннее было выражено его участие в исцелении «ужасной болезни» прокуратора — гемикрании. У Пилата, по мысли Иешуа, в этот день не должно было оставаться даже малейшего оправдания, ссылки на болезнь, затмения в мозгу и т. п. Головная боль его проходила потому, что, как говорил Иешуа, «тебе с мигренью сегодня нельзя быть» (562-6-2-35). С небольшими вариациями та же мысль повторялась в третьей редакции: «…день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет». Судьба Пилата, впрочем, известна Иешуа заранее, и он пытается предотвратить его крах: «Я <…> с удовольствием бы ушел с этого балкона <…> так как пребывание на нем принесет тебе, по моему разумению, несчастия впоследствии» (Булгаков 1992:115).
В обеих этих редакциях Иешуа осознает свою значимость в истории и, пусть это звучит для собеседника загадочно, сообщает ему о будущих событиях: «…думаю, что тысячу девятьсот лет пройдет, прежде чем выяснится то, насколько они наврали, записывая за мной» (562-6-2-35). В третьей редакции он относит эпоху ревизии всего написанного о нем еще далее: «Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее… — он подумал еще, — да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной» (Булгаков 1992:113).
В первой редакции он значительно точнее, чем в окончательном тексте, знает будущую судьбу Иуды: «Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!..» (562-6-2-41 об.).
Точно таким же образом, как открытую книгу, он читает и прошлое — в первой редакции он знает, что несчастье случилось с Марком Крысобоем в битве при Идиставизо, но на расспросы изумленного Пилата отвечает, что Марка «нигде не встречал» (562-6-2-36 об.).
По мере развития образа Иешуа Булгаков оставляет ему все меньше явных черт, доказывающих его сверхъестественную сущность. Они заменяются лишь косвенными свидетельствами, причем суть их размыта сходством с тем, что вполне могло происходить в реальности, то есть любое из этих свидетельств имеет двойственную природу. Так, появление в колоннаде ласточки может восприниматься как вполне бытовая реалия, если не знать, что в христианстве эта птица — одно из воплощений Иисуса Христа.
Несколько замечаний о том, что Иешуа постоянно оказывается в солнечном свете, хотя и «сторонится от солнца» (5, 26), а в переломный момент, когда Пилат, уже готовый продиктовать секретарю спасительное для арестанта решение, подняв глаза, видит, «что возле того столбом загорелась пыль» (5, 30), вполне естественны при рассказе о жарком дне. В то же время они, без сомнения, напоминают об отождествлении Христа с Солнцем.
Настаивая здесь на двойственности как принципиальном художественном решении образа, писатель делает локусом Иешуа другой свет — лунный, в полном соответствии с сущностью романтизма как культуры луны (Федоров 2004). (Роман МиМ пронизан романтическими мотивами, реалиями и установками — вполне уместно вспомнить о том, что, прежде чем проститься, Воланд называет мастера «трижды романтическим» — 5, 371.)
Отношения Булгакова с религией нельзя назвать ясными. От юношеского атеизма, о котором свидетельствует сестра писателя, Н.А. Земская, до его предсмертного отказа от отпевания в церкви (Мягков 1994) прочерчивается отнюдь не прямая линия. Еще в 1922 г. он признается в дневнике: «Сейчас я просмотрел „Последнего из могикан“, которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере! Тип Давида, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге.
Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога» (Михаил 2001: 34).
Возможно, одним из толчков к созданию последнего романа стал визит Булгакова вместе с прозаиком Дмитрием Стоновым в редакцию журнала «Безбожник», где приятели взяли комплект подшивки за 1924 г. Сразу вслед за этим, 5 января 1925 г., Булгаков записывает в дневнике: «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера „Безбожника“, был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. <…> Этому преступлению нет цены» (Михаил и Елена 2001).
Отголосками этих впечатлений следует считать портреты Христа в ранних редакциях, набросанные Иваном Бездомным прутиком в пыли на Патриарших прудах, а также описание Христа на иллюстрации к его поэме в четвертой редакции романа: «Христос был изображен во фраке с моноклем в глазу и с револьвером в руках» (562-7-4-5). Монокль, который, эпатируя окружающих и зарабатывая ярлык «внутреннего эмигранта», носил в 1920-е гг. сам Булгаков, представляет собой, таким образом, высшую степень «чужести» и вкупе с револьвером служит доказательством враждебности героя советскому обществу.
Обвиняемый ортодоксами в богохульстве, Булгаков во время работы над МиМ не однажды вверял себя Богу. В 1931 г. он пишет на полях тетради: «Помоги, Господи, кончить роман» (562-6-4-11) — и в октябре 1934 г. почти повторяет, как заклинание: «Дописать раньше, чем умереть» (562-7-2-1).
Евангелия составляют постоянно присутствующий в романе подтекст, более того, автор рассчитывает на их знание читателем — об этом можно судить по тому, как истолкованные в прямом, однозначном смысле их притчеообразность и особая образность ведут к непониманию и обвинениям Иешуа. В то же время тотальная игра как основной смыслообразующий принцип булгаковского текста приводит к созданию апокрифа на евангельскую тему ареста и распятия Иисуса Христа, включающего его десакрализацию. Иешуа не только уподобляется разбойникам во время казни — в одном из вариантов 3-й редакции у него «совсем разбойничьи глаза», в окончательном тексте «хриплый разбойничий голос» (5, 176). Более того — бесам из свиты Воланда приданы слова Иисуса; в приветствии, с которым обращается в подвальчике к главным героям Азазелло: «Мир вам», — вычитывается фраза из Евангелия от Иоанна: «…пришел Иисус, и стал посреди и говорит им: мир вам!» (Иоан. 20:19).
Евангельский подтекст присутствует и в московской сюжетной
